Итак, сегодня я пропустила даже поверхностные вступительные вопросы согласно теории, по которой избегающие легкой болтовни все же нуждаются в ее расслабляющем эффекте, но научились перекладывать всю работу на чужие плечи. К тому же еще не прошло возбуждение от разговора с Лореттой Гринлиф. Может, то, что ему удалось вовлечь собственную мать в хвастовство связью с его мерзким зверством, принесет ему некое удовлетворение. Однако, похоже, мой мессианский порыв взять на себя ответственность за четверг кажется Кевину воровством.
— Хорошо, — сказала я решительно. — Мне необходимо знать. Ты винишь меня? Если ты так думаешь, скажи прямо. Именно это ты говоришь своим психологам или они говорят это тебе? Все следы ведут к твоей матери?
— С чего это вся честь тебе? — огрызнулся он.
Беседа, которую я рассчитала на час, закончилась за девяносто секунд. Мы просто сидели.
— Кевин, ты хорошо помнишь свое раннее детство? — Я где- то прочла, что люди часто начисто вычеркивают из памяти тяжелое детство.
— А что там помнить?
— Ну, например, ты до шести лет ходил в памперсах.
— Ну и что? — Если я надеялась смутить его, то не преуспела.
— Наверное, это было неприятно.
— Тебе.
— И тебе тоже.
— Почему? — кротко спросил он. — Было тепло.
— Недолго.
— А я долго и не ходил. Ты была хорошей мамочкой.
— Разве дети в садике не смеялись над тобой? Я все время беспокоилась.
— О, конечно, заснуть не могла.
— Я беспокоилась, — упрямо повторила я.
Кевин пожал одним плечом:
— А почему они должны были смеяться? Мне это сходило с рук, а им нет.
— Мне просто интересно. Теперь ты мог бы пролить свет на ту отсрочку. Твой отец достаточно тебе показывал.
— Кевви-уэвви! — фальцетом заворковал он. — Детка лапочка! Посмотри на папочку! Посмотри, как он делает пи-пи в унитазик! Тебе тоже понравится, Кевви-пупсик! Разве не здорово быть, как папочка, пи-пи, пи-пи в унитазик? Папочка тебе поможет.
Меня удивило, как складно Кевин передразнил тебя; обычно он старается не демонстрировать наличие у себя мозгов.
— Ладно, — сказала я. — Ты не хотел пользоваться туалетом ради себя и ради нас... ради меня. Но почему ты не сделал это ради твоего отца?
— Ты уже большой мальчик! — жеманно заговорил Кевин. — Ты мой большой мальчик! Ты мой маленький мужчина! Господи. Какой дебил.
Я встала.
— Никогда больше не смей так говорить. Никогда, никогда не смей так говорить. Никогда, ни единого раза!
— Или что, — тихо сказал он. В его глазах замелькали веселые искорки.
Я опустилась на стул. Я не должна была поддаваться на его провокацию. Обычно и не поддаюсь. И все же любая насмешка над тобой...
О, может, я должна считать себя удачливой, раз он не нажимает на эту кнопку чаще. Правда, в последнее время он в некотором смысле все время на нее давит. То есть большую часть его детства его узкое угловатое личико дразнило меня моим собственным отражением, однако за последний год оно начало округляться, и я узнаю твои черты. Хотя я действительно когда- то жадно искала в лице Кевина сходство с его отцом, теперь я непрестанно борюсь с безумной мыслью, что он делает это нарочно, чтобы заставить меня страдать. Я не желаю видеть это сходство. Я не хочу замечать те же самые манеры, тот же характерный взмах руки; так ты отмахивался от всяких пустяков, как, например, когда один сосед за другим запрещали своим детям играть с твоим сыном. Смотреть на твой сильный подбородок, поджатый в угрюмой гримасе, твою широкую безыскусную улыбку, ловко преображенную в ухмылку, — все равно что смотреть, как твой муж сходит с ума.
— А что бы сделал ты на нашем месте? С маленьким мальчиком, который упорно гадит в штаны, когда ему пора в школу?
Кевин еще больше навалился на распластанную на столе руку.
— Ты же знаешь, что делают с кошками. Они гадят в доме, и их тычут носами в собственное дерьмо. Им это не нравится. Они пользуются лотком.
Он удовлетворенно откинулся на спинку стула.
— Это недалеко от того, что сделала я, не так ли? — резко сказала я. — Помнишь? До чего ты меня довел? Как я наконец заставила тебя сходить в туалет?