Слушая Малевича, Кржижановский обрел храбрость:
- Ну, а что говорил вам, господа? Равенство – это идиотизм; общество не состоит из рисовых зерен! Человек заслуженный и нужный обществу, по-видимому, обладает большей ценностью, чем бандит! Благодарю вас, коллега, что вы поддержали этот верный взгляд воспоминаниями о лекции профессора, который учил вас праву…
- Это так, - перебил его Малевич, - но он пришел на эту лекцию пьяный, и за эту лекцию его лишили должности.
Остолбенение длилось недолго. Общий смех (тихий, такой "про себя") длился несколько секунд – не смеялись только граф, адвокат, ювелир и ксендз. К реальности всех вернул полицейский:
- Ну так как… как оно, наконец, будет, господа?... Потому что я и не знаю...
- Чего вы не знаете, пан старший сержант? – спросил Бартницкий.
- Не знаю, кто тут прав, кому верить, блин! От этой вашей болтовни у человека крыша едет, простите!... А у меня просто башка раскалывается!
Ксендз склонился к нему и посоветовал шепотом исповедника:
- А вы, пан старший сержант, сделайте всего одно простое дело. Спросите у своей совести. И сами же себе ответьте, хотите ли вы выдавать Мюллеру людей на смерть…
- Собственно говоря, и нет… - вздохнул Годлевский. – Но как подумаю, псякрев, что пан профессор Стасинка ждет там пули или веревки, а такой вот "Бублик" мог бы пойти вместо него… И вот я и не хочу, вроде, но и хочу, пан ксендз… Короче, не знаю!
Доктор Хануш выразил свое одобрение, кивая головой и говоря:
- Не вы одни раздвоены таким способом, пан старший сержант. Я тоже, как и вы, сейчас просто "homo duplex"…
Годлевский сорвался с места и, побагровев от гнева, прорычал:
- Уж простите, никакой я не дуплекс! Холера ясна, я не позволю себя оскорблять!...
Профессор Станьчак зашелся гомерическим хохотом, в то время как спешенный медик объяснял полицейскому:
- Но я ведь и не собирался вас оскорбить, пан старший сержант. "Homo duplex" – это латинское понятие, которое говорит, что человек является двойственным существом. Паскаль очень удачно истолковал эту двойственность человека, когда писал о беспомощности рациональных методов по отношению к наиважнейшим в жизни проблемам. Он писал, что человек разделен, и противоположен сам себе, ибо порядок сердца не желает согласиться с порядком разума – у сердца есть своя правота, неизвестная разумк. И вот тут человек беспомощен – беспомощен относительно своей же двойственности.
Аккомпанементом этим словам стали капли дождя, все сильнее бьющие в окна. Не успел Хануш закончить – ливень уже заливал весь дворец, то вблизи, то вдалеке, вслед за ударами молний, грохотал гром. Дерзкий ветер удваивал бешенство хмурого неба. Полицейский сел на место, опустив глаза. Он уже не мог выносить все это сборище, но смыться отсюда тоже не мог.
Кржижановский воспользовался молчанием (вызванное, скорее, извержением и эскалацией бури, чем словами доктора), развивая идею Хануша:
- Пан Хануш очень хорошо это изложил: "порядок сердца не желает согласиться с порядком разума"… Так вот, я, господа, считаю, что в нашем случае, правота сердца и правота разума совпадают, и сердце, и разум подсказывают, что мы должны сделать. Это сфера патриотической обязанности, о которой здесь говорили господа Мертель и Кортонь, и вместе с тем…
Раздался чудовищный удар грома, где-то совсем рядом с дворцом. Все повернулись к окнам. В стекла бил дождь, словно небо разорвалось.
- Видимо, Господь Бог на кого-то сердится… - прошептал ювелир.
Ему ответило безумие вихря. Сломанная ветка ударила по фрамуге, окно открылось. Горшки с цветами разбились на полу, а занавески взметнулись под самый потолок, словно сорванные ураганом паруса. Годлевский первый (а за ним практически все остальные) бросился на спасение. Прозвучали боевые кличи: "Холера ясна!", "Псякрев!", "Чтоб ты сдох!" и другие, того же калибра. Совместными усилиями окно закрыли. Камердинер Лукаш собрал черепки, поломанные цветы и землю, а служанка протерла тряпкой мокрый паркет. К столу возвращались, комментируя событие ("Вот это хлынуло!" и т.д.) и вытирая платками лица. Когда уже все уселись, а некоторые даже выпили, Тарловский спросил: