В начале усыпальницы, у самого входа, находилась гробница Эдельберта Эркенвальда. Единственного обитателя этих стен, что удостоился статуи в полный рост. Эдвальд замедлил шаг и остановился. Каменный король сидел на гранитном троне, похожем на тот, что стоял в тронном зале Чёрного замка, а на его голове покоилась корона, высеченная из мрамора. Попав сюда впервые много лет назад, Эдвальд восхитился, как точно скульптор скопировал мельчайшие детали короны, даже камни для её украшения постарались подобрать такие же. Скоро единственным напоминанием о прежнем имперском владычестве останется эта корона, мраморная, не золотая.
Одна рука статуи Эдельберта сжимала рукоять настоящего меча. Напротив статуи всегда горели свечи и всякий раз, проходя мимо, в их неровном свете Эдвальд замечал, как сильно лезвие проржавело от времени. Другая же рука каменного короля покоилась на краю щита с имперским орлом, что опирался нижним краем на пол у её ног. Это было одно из немногих мест, где Эдвальд решил сохранить имперскую символику. Почти три сотни лет прошло с тех пор, как чья-то умелая рука выгравировала на щите надпись: «Эдельберт Эркенвальд, прозванный Завоевателем. Родился в году 86-м века 11-го, почил в году 43-м века 12-го. Милостью богов, король Энгаты и лорд Чёрного замка в лета с 15-го и по 43-й века 12-го.»
Но Эдвальд пришёл сюда не за тем, чтобы почтить память великого объединителя Энгаты, поэтому продолжил путь вглубь подземелья.
Вспыхивали в свете лампы каменные лица Эркенвальдов, навек застывшие над плитами гробниц, в которых покоились останки их прежних обладателей. Вспыхивали и тут же возвращались в тень, успевая на мгновение одарить серьёзным укоризненным взглядом. Мужчины, женщины, старые и юные — самые разные лица, выточенные разными скульпторами, отчего-то выражали одно и то же: немой укор мертвецов всем, кто ещё жив.
Прежде Эдвальд приходил сюда с женой, теперь же это место было единственным, где он мог побыть в одиночестве. Даже внутренний голос, который прежде приказывал, теперь звучал не более чем шёпотом. Разум принял Железного владыку и стал с ним един. Это добрый знак.
Со временем лица становились всё более знакомыми, и вот, после Гюнтера Четвёртого должен был идти Альберт Третий, последний король Энгаты из династии Эркенвальдов. Однако Эдвальд отослал его останки в Риген сразу после окончания войны, с трудом поборов искушение скормить их псам. Тело королевы Мередит также увезли на острова, поэтому последней гробницей в усыпальнице Чёрного замка оставалась гробница его сестры.
«Мерайя Эркенвальд (Одеринг), родилась в году 70-м, почила в году 99-м века 14-го. Милостью богов, королева Энгаты в лета с 88-го и по 99-й века 14-го.» Сухие цифры, сухие слова. Прочитай их кто-то через сотню лет, ни за что не поймёт той трагедии, что скрывается за ними…
— Ну здравствуй, Мерайя, — со вздохом произнёс король.
Каменное лицо глядело с тем же выражением, что и остальные, но его укор ощущался особенно болезненно. Всякий раз, когда Эдвальд приходил сюда, этот взгляд прожигал душу, заставляя совесть пылать, а сердце заполняться горечью.
Если изваяния, даже величественная статуя Эдельберта, всегда были для него мёртвыми и безжизненными, то это лицо король помнил живым. Мерайя была красива. Теперь же её красота навечно запечатлена умелой рукой скульптора. Идеальная, вечная, мёртвая. Эдвальд помнил улыбку сестры и её весёлый смех, невероятно чистое пение и грациозные движения во всём, чем бы она не занималась: от танца до вышивания. Драгоценный камень Одерхолда, так её прозвали в Хартланде, а Альберт Эркенвальд, да будет проклято его имя, вырвал этот самоцвет из оправы, как некогда сделал его предок с венцами завоёванных лордов.
— Давно я сюда не приходил, — улыбнулся Эдвальд. — Впрочем, только теперь мой разум достаточно ясен, чтобы видеть вещи в истинном свете. Я очистил город от слабых и негодных, а вскоре сделаю таким всё королевство. Без врагов Энгата расцветёт, как сады, где ты так любила гулять. К слову, о садах…
Король извлёк из сумки букет пышных цветов и возложил их на каменную крышку гробницы.
— Твои любимые хризантемы, — проговорил Эдвальд. — Огненно-красные с белой каймой на каждом лепестке. Не знаю, что ты в них находила, но когда ещё их принести, как не сегодня, в девятнадцатый день начала осени. С днём рождения, Мерайя. И, хоть эти слова мне отвратительны из-за того, кто их произносил, но… Прости меня. Прости, что не хватило сил и решимости надавить на твоего мужа. Если бы я знал, к чему всё приведёт… Я бы не стал ждать весны, захватил бы чёртов замок ещё до холодов, убил бы каждого ублюдка, что встал у меня на пути, но спас тебя. Тебя, и твоего сына.
Эдвальд взглянул на маленький, не больше пары футов в длину, саркофаг у подножия гробницы сестры. Короткая надпись на нём гласила: «Безымянный принц из рода Эркенвальдов. Родился и умер в 99-й год века 14-го.»
— Ты хотела назвать его Эдельбертом. В честь великого предка. Эдельберт Пятый, такое имя он бы принял, взойдя на трон. Но будет с Энгаты Эдельбертов, Гюнтеров и… — король поморщился в омерзении, — … Альбертов. Грядёт заря новой эпохи. Первыми падут мятежники и предатели, после железная рука сокрушит вероломных дикарей-эльфов. А после, я, наконец, свершу окончательную месть, уничтожив проклятый род Эркенвальдов. Время их великих свершений прошло, теперь это гнилая ветвь, которую надлежит отсечь…
Каменное лицо Мерайи вдруг сделалось невероятно живым. Эдвальд будто бы мог разглядеть подрагивающие веки, а из дрогнувших губ словно вырвалось горячее дыхание.
— Я назвал дочь в твою честь, однако она стала совсем другой. Когда её войско из грязных иноземцев разобьётся о неприступные стены, когда она падёт передо мной на колени, моля о прощении, я буду непреклонен. Остаток дней Мерайя проведёт в монастыре святого Беренгара. От мятежного семени не будет проку, вместо этого у меня будут новые наследники, сильные и могучие. Я воспитаю их воинами, военачальниками, правителями, верными только мне!
Эдвальд чувствовал небывалый душевный подъём, а лицо сестры всё больше оживало. Мёртвый камень превращался в розовую кожу, а под длинными дрожащими ресницами виднелись пронзительные голубые глаза.
— Ты меня слышишь, я знаю, — с жаром проговорил король, облокотившись на крышку гробницы. — Моя жизнь продлится за пределы людского века! Я увижу своих правнуков и их правнуков тоже! Стану живым символом дома Одерингов, легендой во плоти! Глашатаем воли владыки Калантара, носителем его железной длани! И да будет её хватка вечной!
Вдруг из глаз Мерайи потекла тёмно-алая капля, потом ещё одна, а вскоре они соединились в струйку. Тонкая и неровная поначалу, словно вино из треснувшего бочонка, она становилась всё сильнее, пока не превратилась в кровавый поток. Из приоткрытых, ещё недавно неподвижных губ вырвался душераздирающий крик, а обратный путь преградила каменная стена, медленно наползающая на Эдвальда. Он попытался остановить её, оттолкнуть руками, но попытки оказались тщетны. Глаза сестры глядели с ненавистью и презрением, а сочащаяся из них кровь быстро заполняла усыпальницу. Коридор становился всё уже, а густая алая жидкость доходила до подбородка, а стены сжимались всё сильнее.
Ужасающие вопли заполнили разум короля. Они звучали сотней голосов, будто бы знакомых, но сливавшихся в кошмарный хор. Эдвальд поднял голову так высоко, как мог, но кровь стала заливаться в горло и нос, а стены совсем вплотную прижались к спине и груди. Захлёбываясь, он ощутил невероятную боль и услышал отвратительный глухой треск: безжалостный камень давил плоть и ломал кости. Боль пронзила тело, глаза залила кровь, и…
…Эдвальд обнаружил себя лежащим на полу. Лампа стояла на крышке гробницы рядом с букетом хризантем. Морок прошёл. Каменное лицо сестры оставалось всё таким же неподвижным, безмятежным и мёртвым. Король поднялся на ноги и ощутил знакомый привкус на языке. В висках оглушительно стучал пульс. Утёр нос — на блестящей поверхности железного кулака осталась кровь.