— Оказывается, — продолжал отец Тома, — в редакциях английских газет есть так называемые морги. Стоит ему сделать телеграфный запрос, и они вышлют сюда конспективное изложение всех материалов, публиковавшихся о Куэрри.
— Как полицейское досье.
— Я уверен, что ничего компрометирующего там не будет.
— Неужели, — печально вопросил Паркинсон, — никто из вас не слыхал моего имени — Монтегю Паркинсон? Уж, кажется, следовало бы запомнить. — Было непонятно, смеется он над собой или нет.
Отец Тома сказал:
— Откровенно говоря, до вашего приезда…
— Имя мое написано на воде. Цитата. Из Шелли[40], — перебил его Паркинсон.
— А Куэрри знает, что тут затевается? — спросил доктор Колэн.
— Пока нет.
— Он только-только начинает привыкать. Ему хорошо здесь.
— Не торопитесь, доктор, — сказал отец Тома. — Есть и другая сторона вопроса. Наш лепрозорий может прославиться, как больница Швейцера, а англичане, по слухам, народ щедрый.
Фамилия Швейцер, видимо, помогла Паркинсону уловить смысл того, что говорил отец Тома. Он выпалил единым духом:
— Мои очерки публикуются одновременно в Соединенных Штатах, Франции, Германии, Японии и Южной Америке. Никто из ныне здравствующих журналистов…
— До сих пор мы как-то обходились без рекламы, отец, — сказал Колэн.
— Реклама — та же пропаганда. А специальным методам пропаганды обучают у нас в Риме.
— В Риме, отец, это, вероятно, более уместно, чем в Центральной Африке.
— Реклама может стать серьезной проверкой человеческих достоинств. Хотя лично я уверен, что Куэрри…
— Я никогда не увлекался жестокими видами спорта, отец. А уж таким, как охота на человека, и подавно.
— Вы преувеличиваете, доктор. Из всего этого может проистечь много добра. Вспомните, какая у вас всегда нехватка средств. Миссия не может финансировать лепрозорий. Государство не желает. Подумайте о своих пациентах.
— Может быть, Куэрри тоже наш пациент, — сказал Колэн.
— А, бросьте! Я говорю о прокаженных. Вы же сами всегда мечтали: были бы деньги, хорошо бы ввести восстановительную терапию для больных — для этих ваших беспалых калек.
— Может быть, Куэрри тоже калека, — сказал доктор и посмотрел на толстяка, сидевшего на стуле. — А где ему теперь проходить курс восстановительной терапии? Огни рампы противопоказаны увечным.
Дневная жара и вспышка взаимной злобы заставили их забыть об осторожности, и не они, а Паркинсон увидел, что человек, о котором здесь шел спор, уже переступил порог комнаты отца Тома.
— Здравствуйте, Куэрри, — сказал Паркинсон. — А я не узнал вас тогда, на барже.
Куэрри ответил:
— Я вас тоже не узнал.
— Слава Богу, что вы не кончились, как все эти беспорядки, — сказал Паркинсон. — Ну вот, по крайней мере один материальчик мне обеспечен. Нам с вами надо потолковать, друг мой.
2
— Вот это и есть новая больница? — сказал Паркинсон. — Я, правда, мало что смыслю в таких делах, но, по-моему, ничего оригинального в ней нет. — Он наклонился над чертежом и сказал явно с намерением вызвать на разговор: — Что-то в этом роде есть в одном из наших городов-спутников. То ли в Хэмел-Хэмпстеде, то ли в Стивнидже.
— Тут архитектуры нет и в помине, — сказал Куэрри. — Это дешевое строительство, только и всего. Чем дешевле обойдется, тем лучше. Главное, чтобы выдержало жару, дожди и влажность воздуха.
— И для строительства этой больницы им требуется такой, как вы?
— Да. У них нет строителя.
— И вы решили остаться здесь до конца, пока не построят?
— Останусь и дольше.
— Значит, в рассказах Рикэра какая-то доля правды есть?
— Сомневаюсь. По-моему, ни одному его слову нельзя верить.
— Но похоронить себя здесь — это действительно под стать только святому!
— Нет. Я не святой.
— Тогда кто же вы? Чем вы руководствуетесь в своих поступках? Я о вас много чего знаю. Сводку по вашему досье мне выслали, — сказал Паркинсон. Он опустился всей своей тяжестью на кровать и добавил доверительным тоном: — Ведь вы не из тех, кто любит ближних своих, а? Речь идет, понятно, не о женщинах.
Растленность обладает гипнотической силой, а в Паркинсоне она так и лезла в глаза, будто фосфоресцируя у него на коже. Все доброе давно скончалось от удушья в этой горе мяса. Священника, может быть, не ужасает греховность человека, но горечь и разочарование он способен чувствовать. Паркинсона же чужие грехи просто радовали. Огорчить его могла только собственная неудача, разочаровать — сумма, проставленная в чеке.