— Когда он увлечется чем-нибудь, ему не терпится завладеть этим. Как дитя малое.
— Я не люблю малых детей.
— Единственное, что в нем есть юного… — сказала она, и эти слова вырвались у нее, точно кровь, брызнувшая из раны.
Он сказал:
— А вы не можете внушить ему, чтобы он перестал болтать обо мне?
— Я на него никак не влияю. Он меня не слушает. Да и чего ему меня слушать.
— Если он любит вас…
— А я этого не знаю. Он иногда говорит, что любит одного Бога.
— Тогда я сам с ним побеседую. И он меня выслушает. Легкий приступ малярии его не спасет. — Он добавил: — Я не знаю, которая его комната, но их в доме не так уж много. Найду.
— Нет! Прошу вас, не надо. Он подумает, что это я во всем виновата. Он рассердится. Я не хочу, чтобы он был сердитый. Мне надо сказать ему одну вещь, А если он будет сердиться, я не смогу. И без того это ужасно.
— Что ужасно?
Она бросила на него отчаянный взгляд. Слезы выступили у нее на глазах и некрасиво, точно капли пота, поползли по щекам. Она сказала:
— Я, кажется, забеременела.
— Я думал, женщины обычно радуются…
— Он не хочет. А предохраняться не позволяет.
— Вы показывались врачу?
— Нет. У меня не было повода для поездки в Люк, а машина у нас одна. Не дай бог, еще поймет, в чем дело. Он обычно только потом интересуется, все ли в порядке.
— А на сей раз не интересовался?
— По-моему, он не помнит, что после того раза у нас с ним опять было.
Куэрри невольно растрогался — какое смирение! Она была совсем молоденькая и очень недурна, но ей и в голову не приходило, что мужчина не должен забывать такие вещи. Она сказала, как будто тем все и объяснялось:
— Это было после приема у губернатора.
— Вы не ошибаетесь?
— У меня уже два раза не приходило.
— Ну, друг мой, в здешнем климате все может быть. — Он сказал: — Вот вам мой совет… как вас зовут?
— Мари.
Из всех женских имен это было самое обычное, но для него оно прозвучало предостережением.
— Да? — живо отозвалась она. — Ваш совет…
— Мужу пока ничего не говорить. Мы придумаем какой-нибудь предлог, чтобы вам съездить в город и показаться врачу. А зря беспокоиться нечего. Вы хотите ребенка?
— Хочу или не хочу, не все ли равно? Раз он не хочет
— Ну, давайте придумаем что-нибудь, и я бы взял вас с собой.
— Кто его уговорит, если не вы? Он так восхищается вами!
— Доктор Колэн просил меня получить в городе медикаменты, кроме того, я хотел сделать сюрприз миссионерам, купить шампанского и еще кое-чего к тому дню, когда будем ставить конек на крыше. Так что доставить вас обратно я смогу только завтра к вечеру.
— Ну и что же? — сказала она, — Его слуга лучше меня за ним ухаживает. Он у него давно, раньше, чем я.
— Я не о том. Может быть, он не доверит мне…
— Дождей последнее время не было. Дорога хорошая.
— Что же, пойти спросить его?
— Но ведь вы собирались говорить о чем-то другом?
— Постараюсь обойтись с ним помягче. Вы отняли у меня мое жало.
— А как будет интересно съездить в Люк одной, сказала она. — То есть с вами. — Она вытерла глаза тыльной стороной руки, совсем не стыдясь своих слез, как ребенок.
— Врач, может быть, скажет, что ваши опасения напрасны. Где его комната?
— Вон та дверь в конце коридора. Вы правда не очень будете его ругать?
— Правда.
Когда он вошел, Рикэр сидел в постели. Скорбная мина у него на лице была как маска, но при виде гостя он быстро снял ее и заменил другой, выражающей радушие.
— Куэрри? Это вы приехали?
— Я завернул к вам по дороге в Люк.
— Как это мило с вашей стороны навестить меня на одре болезни.
Куэрри сказал:
— Я хотел поговорить с вами о дурацком очерке этого англичанина.
— Я дал его отцу Тома, чтобы он отвез вам.
Глаза у Рикэра блестели, то ли от лихорадки, то ли от радости.
— «Пари-диманш» буквально расхватали в Люке. Книжный магазин выписал дополнительные экземпляры. А следующего номера, говорят, заказали сразу сотню.
— Вам не приходило в голову, что мне это может быть неприятно?
— Да, правда, газета не из самых почтенных, но очерк написан в хвалебных тонах. Его даже перепечатали в Италии — представляете себе, что это значит? Говорят, Рим уже послал запрос нашему епископу.
— Рикэр, вы будете слушать меня или нет? Я заставляю себя говорить сдержанно, потому что вы больны. Но этому надо положить конец. Я не католик и даже не христианин. Не радейте обо мне, я не желаю, чтобы ваша церковь принимала меня в свое лоно.