Она ловит ртом воздух, словно я ударил ее в солнечное сплетение.
— Кейт, послушай, я не имел в виду…
— Я уеду в Нью-Йорк, папа, и мне плевать, будешь ты за или против. Ты меня не остановишь. — Ее лицо вдруг становится суровым. — Только потому, что ты испортил свою жизнь, я не собираюсь бесцельно тратить свою. Ты женился на маме с целью успокоить ее и расквитаться за дедушку. Ладно, прекрасно. Только не ожидай, что я останусь здесь навсегда, чтобы заменять тебя на дежурстве, на случай если мама решит покончить с собой!
И Кейт с громким топотом поднимается по лестнице. Через пару мгновений хлопает дверь в ее комнату.
Она знает об Элле! Как, черт подери, такое могло произойти? Спустя столько времени. Ведь мы были так осторожны.
Кейт все еще совсем ребенок. Разве можно отпускать ее в далекий Нью-Йорк? Кто там за ней присмотрит?
Загладить вину перед папой? Неужели все эти годы я занимался именно этим?
Я все еще стою, словно оглушенный, посреди кухни, когда десять минут спустя вплывает Бен с куском пиццы в руке.
— Только что видел Кейт, она пронеслась мимо меня по дороге, — говорит он с набитым ртом. — Вы что, поссорились?
Он скидывает рюкзак прямо на стол.
— Да не бери в голову, пап. Пройдет.
— Она собралась в следующем году в Нью-Йорк, — наконец справившись с собой, выдавливаю я. — Изучать журналистику.
— О, так она наконец-то тебе сообщила, — говорит Бен. — Вот и умница.
— Ты все знал?
— Ну конечно. Да ладно, па, не расстраивайся. С ней все будет в порядке. Она сильнее, чем ты думаешь.
— В любом случае, кажется, вряд ли в моих силах вмешаться. Похоже, она решила окончательно. — Я ставлю чайник на конфорку. — Кстати, а что ты делаешь дома? Мы не ждали тебя раньше завтрашнего дня.
— Кандиду забрали. Родители увозят ее в Аспен. Вот я и решил: почему бы не поехать домой. А что, я некстати?
— Если честно, Бен, «кстати» не то слово! Мне не помешало бы немного дружественного тестостерона. Если хочешь, мы могли бы… вот дерьмо, извини. Мне, в самом деле, надо ответить на звонок.
Махнув рукой, Бен веселой пружинящей походкой идет к лестнице; я открываю телефон. Жаль, что Кейт не такая невозмутимая, как ее старший брат.
— Привет, Эндрю. Что стряслось?
Мой адвокат переходит прямо к делу:
— Ты потерял Киркленда. Ноубл только что подписал с ним контракт. Информагентства уже вовсю трезвонят.
— Вот дерьмо! Я думал, он у нас в кармане. — Я зажмуриваюсь в отчаянии. — Как, черт возьми, Ноубл пронюхал? Дэви сказал, что больше ни с кем не вел переговоров. Все должно было храниться в тайне, пока он не объявит остальным членам группы о своем уходе.
— Видимо, кто-то сболтнул. Ноубл взялся продвигать его за половину своей обычной ставки. И дела наши все хуже и хуже.
— Насколько хуже?
— Похоже, Ноубл сплел шпионскую сеть в «Эквинокс». Сам понимаешь, как это ударит по тебе с тыла. Одному Богу известно, как он выведал, что скоро они должны продлевать контракт, но на твоем месте я прыгал бы в первый самолет и мчался в Нью-Йорк, чтобы все поправить, пока не поздно.
У меня внутри все сжимается. Если я потеряю международную сеть гостиниц, можно вообще все бросить и отстраниться от дел.
— Послушай, Уильям, — осторожно говорит Эндрю. — Не хочу никого беспочвенно обвинять, только на твоем месте я бы проверил внутреннюю безопасность компании. Уже в четвертый раз за последние два месяца секретная информация, прежде чем становится известна общественности, попадает к Ноублу. И это наносит тебе ощутимый урон.
— Ежу понятно, Эндрю.
— Тебя подставляет кто-то из ближайшего окружения.
Положив трубку, отправляюсь в кабинет и наливаю себе неразбавленного виски. Это точно не Кэролин: во-первых, она сама привела Дэви Киркленда, а во-вторых, ей ничего не известно о контракте с «Эквинокс». Единственный человек, который работал над ним помимо меня, — Гарри Армитедж, а он уже третью неделю шатается с рюкзаком по Новой Зеландии. И он совершенно не в курсе планов насчет Киркленда, так что его тоже исключаем.
Залпом осушаю стакан. Только два человека знали об обеих сделках.
Бэт и Элла.
7
Бэт
Больше никаких таблеток. Никаких таблеток!
Правда, я обещала Уильяму…
Ненавижу таблетки. О Боже, как же я ненавижу их принимать. Не могу держать кисть, не могу думать, не могу чувствовать. Как будто мозг заволакивает туман. Я с трудом подбираю нужные слова, забываю лица друзей, беру в руки штопор и не помню, как им пользоваться. Если человек мне скажет: «У меня умерла мать», — я уставлюсь на него как ребенок-аутист, не в силах сообразить, как принято реагировать. Это словно сидеть в пузырьке воздуха внутри стекла: ничто не проникает внутрь, и я не могу выбраться наружу.
Разжимаю кулак. Красивые, ярко раскрашенные пилюли у меня на ладони сглаживают перепады настроения и спасают от тяжелейшей депрессии, но какой ценой! Ни печали, ни радости. Ни грусти, ни веселья. Кому нужна жизнь без любви, горечи, страха, восторга? Это не жизнь, а существование. Стряхиваю таблетки в раковину и пускаю воду. В конце концов, мне придется принимать их снова, или же я превращусь в такую маньячку, что меня будут держать взаперти. А пока у меня есть окошко, где я могу быть самой собой, этот короткий промежуток между ступором и безумием, и я воспользуюсь им сполна.
«Одежда должна отражать твой стиль», — сказала Этна, когда я спросила, как мне сегодня одеться.
Но у меня нет стиля. Откуда ему взяться, если я не знаю, кто я такая? У меня никогда не было возможности это выяснить. Дочь, жена, мать — всю жизнь мне давали определения, исходя из взаимоотношений с другими людьми. Что бы Бэт Эшфилд, новая, гениальная, готовая загореться новой звездой на небосводе художница надела на самое строгое в своей жизни собрание?
Не бесформенный бирюзовый костюм, купленный матерью на свадьбу сестры, и не туфли, выбранные мужем только за то, что ему нравятся высокие каблуки (и не важно, что от них немилосердно сводит пальцы). И уж конечно, не омерзительную шляпу с перьями. Как будто у меня на голове дохлый фазан. Срываю шляпу, швыряю на незаправленную кровать.
А ожерелье? Да! Она надела бы ожерелье из обкатанных морем стекляшек в платиновой оправе. Да, она оценила бы иронию: кусочки разбитого, никому не нужного стекла, оправленные в дорогой металл и выданные за произведение искусства.
Ну, не важно, на чем там остановила бы свой выбор Бэт-художница, сердито одергиваю я себя, перекидывая через плечо старую безобразную сумку и запирая дверь на двойной замок: костюм или каждодневная униформа из мешковатой футболки и джинсов из супермаркета.
Спустя полтора часа я выхожу из метро на станции «Грин-Парк». К этому времени успеваю вспомнить, почему, надев костюм единственный раз, я отправила его на пенсию. Дешевая юбка ползет вверх по обвислому животу, а небрежно сшитый пиджак то и дело передергивается с одного плеча на другое. И вдобавок шерстит!
В лицо начинает брызгать дождик. Поднимаю взгляд — и тут же громадная капля попадает мне в глаз. О Боже, только этого мне и не хватало. Теперь я буду похожа на перепачканного тропического попугая, когда доберусь…
Вдруг я налетаю на газетный ларек. От моего падения на фанерный прилавок глянцевые журналы десятками соскальзывают вниз, устилают мокрый асфальт. Заливаясь густой краской, засыпаю извинениями ошарашенную продавщицу, одновременно стараясь определить, обо что я споткнулась.
Потом пытаюсь сделать шаг и понимаю: каблук сломан.
Никакой паники. На Корк-стрит нужно быть только через час. Слава небесам, я вышла с большим запасом времени. Туфли. Туфли. Где бы купить новую пару…
Квартира Уильяма! Бэйсуотер меньше чем в пяти минутах на такси! Я оставила там несколько пар после походов в театр и тому подобного. Глупо покупать новую обувь, когда в этом нет необходимости. Черные лодочки подойдут идеально, а главное — они намного удобнее. Никогда не понимала женщин, помешанных на том, что они надевают на ноги. Главное, чтобы обувь доставляла меня из пункта А в пункт Б с минимумом пластырей.