Он попытался посмотреть на себя глазами Аманды, но не смог понять, чем вызвал ее интерес. Да, его можно назвать привлекательным, он вежлив, умеет слушать, но, по большому счету, не лучше и не хуже любого другого. Возможно, все дело в том, как Чад вел себя, стоя перед той картиной. Он почувствовал легкий укол стеснения, вспомнив, что она заметила, с какой страстью он разглядывал «Отчаявшегося», как пытался подражать ему.
Он не соотносил с собой неожиданно полученный аванс, это обещание скорой славы, хоть и понимал, что Аманда, скорее всего, говорила искренне и без злого умысла. Ее внимание могло бы внушить определенную веру, и, будь он другим человеком, легко бы прикинул на себя яркий покров надежды и смог бы сделать недолгую передышку в веренице приступов самокритики. Но как Чад ни старался, слова Аманды не пробуждали в нем теплоты, не проникали вглубь сердца, словно оно было заключено в сосуд, не пропускавший ничего сверх того, что однажды было заключено внутри. Они ударялись о покрытую кракелюрами поверхность и, не обнаружив доступа, отскакивали и летели прочь.
И все-таки – Аманда необычная девушка, думал Чад. Есть в ней что-то притягательное, как звон колокольчика, на который хочется обернуться. Хотя, если смотреть на нее с художественной точки зрения, надо признать, обладала она весьма заурядными чертами. Не находилось в ней особенности, какого-нибудь приятного глазу природного дефекта, за который хочется зацепиться, чего-то вроде больших глаз или хорошо оформленных запястий. В Аманде все было так просто и понятно, что Чад знал наверняка: начни он писать ее, не сумел бы закончить полотно из-за скуки. Да, многие считают художников всеядными, якобы для них не существует некрасивых лиц и неколоритных персонажей, будто все, что есть в мире, достойно попасть на холст. Чад не был всеяден, напротив, он гордился тем, что был избирателен и брал для натуры предметы исключительной эстетики или же необычные: к примеру, если приходилось рисовать кувшин, он непременно выбирал из двух тот, что имел трещину либо неровное донышко, заставляющее сосуд крениться. Он не считал, что таким образом красуется или заигрывает со зрителем, напротив, Чад полагал, что делает ему одолжение, представляя на обозрение вещи значительные, стоящие внимания. Вещи особенные.
Он так и не купил зеркало. На небольшом рыночке неподалеку от музея ему ничего не приглянулось. Все представленные образцы были уже обрамлены, от них за милю веяло скукой, а он искал другое: какой-нибудь одичавший осколок, нечто, обладающее характером. Побродив по опустевшему рынку, Чад с неудовольствием отметил, что просто выбрал неудачное время для покупки. «Попробую поискать в мусорном контейнере у академии, наверняка там отыщется то, что мне нужно», – решил он и, уже уходя, вдруг заметил на груде картонных коробок соломенную шляпу. Он на ходу подхватил ее, с невозмутимым видом нацепил на голову и легкой походкой пошел от развалов, то и дело поправляя, усаживая шляпу то глубже, то выше, а затем угнездил ее на затылке, воображая себя Ван Гогом – нечто похожее тот и носил в Арле. Кажется, оттуда, а может, с Боринажа, где мастер с таким самоотречением писал углекопов и их быт, берет начало любовь знаменитого голландца к простым вещам. «Но что такое простота?» – думал Чад. В мире так сложно все устроено, нельзя же просто смотреть на вещь и думать, что понял ее, нужно еще постичь ее природу, без этого ни одна картина не станет живой. Но как постичь то, чего еще не прожил, – вот задача, решение которой Чад пока не нашел. Он так зелен! Как неспелый плод на ветви фруктового дерева. Что можно сказать о нем, пока на его боках не проступил цвет и не загрубела кожура? Люди оценят его, когда станет к чему присмотреться, что загадать. А пока нужно примириться со своей незрелостью, как с болезнью, и ждать, ждать.
Небольшой, двух-, а если считать мансарду, то трехэтажный дом миссис Шелл, стиснутый с обеих сторон соседними строениями, стоял на Ланкастер-роуд. Он ничем не отличался от других домов: стены его были выложены из такого же красного кирпича, наличники такие же белые, в окно первого этажа можно так же беспрепятственно заглянуть. И так же, как и во всех домах этой улицы, да и многих других подобных улиц в Лондоне, за стеклом можно было увидеть диван, стоящий напротив телевизора, или же телевизор, стоящий напротив дивана. Но в отличие от хозяев других домов, на своем диване миссис Шелл сидела редко, предпочитая проводить время на кухне, в которой было не протолкнуться от обилия посуды и кухонных принадлежностей. И хотя дом был одного возраста с покойным мужем владелицы, он исправно служил всем нуждам двух его нынешних обитателей. Миссис Шелл содержала дом в безупречной чистоте, и Чад иногда удивлялся тому, что ему позволяют снимать здесь комнату, учитывая, что он не мог назвать себя аккуратным жильцом. Он подозревал, что миссис Шелл, при всей своей жизнерадостности, страдала от одиночества, и именно по этой причине за три года, которые Чад провел под ее крышей, она ни разу не заикнулась о повышении цены за аренду.