— Всё хорошо, не бойся... Собаки действительно иногда так себя ведут, как дорогие гости, которых надо опекать и баловать. Но я уж точно не забуду, кого здесь действительно надо опекать... — мальчику всегда было слишком тяжело успокоиться, Дима ему помогал, вот и сейчас поднял его на руки и снова крепко обнял, отогревая, давая понять, что от всего защитит, от всего укроет одними своими руками, уже не раз это делал и с удовольствием сделает снова. — Тише, тише мой родной, ну что же ты... Это всего лишь собака. Хотя да, куда он тебе уселся... На самое больное место. Но я больше не допущу такого, буду следить за ним. Ну-ка, посмотри на меня...
Пока глаза Маэля слишком тревожили его, были пустоватыми, какими-то потерянными, явно снова были кошмары. Дима хорошо знал, что с этим делать и крепче прижал к себе этого ребёнка, ласково поглаживая его по волосам, плечам и закрывая глаза, уже кружилась голова, но он же обязан держаться. Он держится, держит мальчика в своих руках и не устаёт снова и снова шептать:
— Что бы ты ни увидел, ничего не было и никогда не будет... Я никуда не уйду, тебя никуда не отпущу, а остальное не так страшно. Милый мой, родной, тссс... Ты же знаешь, я от всего тебя защищу. Я же не могу иначе...
Маэля уже немного колотит от нервов, Дима старательно отводит от него всю эту гадость, пытается, как может, помочь и у него всё выходит... Мальчик затихает, ещё что-то тихо устало скулит, снова засыпая, а Дима снова шепчет что-то успокаивающее, мягко гладит его по плечам и спине, помогая расслабиться и понимает, что сегодня, видимо, опять без ужина, вряд ли это чудо теперь проснётся раньше утра, а сам он даже привык есть меньше, чем положено, но держать всё под контролем, не хватало ещё второго анорексика в доме. И какая может быть школа с таким многообразием событий в пока короткой, но уже непростой жизни...
И всё-таки они братья...
Всего за неделю щенок далматинец, названный Линдой, прекрасно прижился, Маэль неплохо сдружился с маленькой пушистой красавицей и уже не пугался, когда она довольно своеобразно будила его прыганием по кровати или по подушке, наоборот, открывал глаза с тихим слабым смехом и гладил её, ласкал, чем вызывал немного усталую улыбку сидящего рядом Димы, мальчики жили, как и раньше, как и всегда… До одного вечера, в который выяснилось то, что должно было выясниться уже давно.
Дима замечал, что мальчик похож на него, как зеркальное отражение, но не придавал этому особого значения, считал это каким-то невероятным совпадением, даже и не пытался думать, что они действительно очень крепко связаны, связаны кровью… А всякий раз, когда он пытался подойти к этому вопросу с научной точки зрения, всерьёз задуматься, его отвлекал или сам Маэль или Линда, за ней водилась нехорошая привычка скидывать вещи со своих мест. Вот и сейчас не вышло подумать, ребёнок позвал его своим тихим, слабым, полным надежды голосом и Дима полетел к нему, как на крыльях, уже не умел по-другому, да и не хотел. Маэль сидел в спальне, на крае кровати и держался за голову с немного испуганным видом, слишком резко поднялся и не удержался, всё пытался показать брату, что может быть самостоятельным, забывал, что после этого становится только хуже и переживает в итоге Дима за него только больше… Но нельзя винить такого маленького и такого беззащитного мальчика в том, что он очень хочет помочь своему самому близкому человеку, показать ему, что не стоит так переживать и себя калечить… Да, Маэль был очень хрупким, но никак не слепым, замечал, что мальчику часто плохо и винил себя в этом, хотел ему помочь, но совсем не знал, как это сделать. Но он снова ошибся, поспешил и, конечно же, Дима снова уже был рядом, мягко обнял его за плечи, успевая сесть и тяжело вздохнуть от усталости и сожаления, что его сокровище такое слабенькое и хрупкое, и когда-нибудь он может просто не успеть помочь, это пугало и в то же время заставляло ещё внимательнее за ним следить, ещё нежнее заботиться, это было так нужно им обоим… И сейчас Дима снова усадил его на свои колени, крепко прижал к себе, снова будто защищая от всего, нежно гладил по густым чёрным волосам и тихо шептал с тревогой и ноткой осуждения, будто ласково отчитывал провинившегося ребёнка, хотя, по сути, почти так всё и было: