Сегодня пятница, поэтому они уходят с работы пораньше и едут, никуда не сворачивая, на север от Вашингтона – прочь от того, чем стала их жизнь. Едут, не останавливаясь, пока город не превращается в тоскливое размытое пятно в зеркале заднего вида. Ее машина так и осталась на стоянке Гувер-билдинг, хотя не далее как сегодня утром они, аккуратно следуя невысказанному соглашению, осмотрительно прибыли туда каждый на своей. Как будто не принимали вместе душ всего час назад, как будто не ласкали скользкую от мыла кожу друг друга. Как будто не смеялись, когда он слепил из ее липких от шампуня волос рог единорога, как будто она не дразнила его: мол, зря он столько лет растрачивал время и силы в поисках неуловимых мифических созданий, когда одно из них было прямо у него под носом с самого начала.
«Да. Я тоже об этом подумал», - сказал он с тронувшей ее неожиданной искренностью в голосе и перевел взгляд на свои худощавые ноги, словно признавался в чем-то постыдном, а потом опять посмотрел ей в лицо. И целовал ее - снова и снова, пока они смывали с себя остатки геля.
Сейчас он ведет машину по бесконечным городкам Мэриленда и, проехав мимо «Бордерс», «Блокбастер» и «Ред Лобстер» (2), поворачивает направо. Наверняка это уже Пенсильвания, хотя если на дороге и стоял указатель, ни один из них не обратил на него внимания. Она едва заметно улыбается, проигрывая в мыслях сегодняшнее утро, и, протянув руку, мягко сжимает его бедро, напоминая себе, что они едут не в Аллентаун, и не домой, и не в очередное логово затаившегося кошмара, что больше они не дрейфующие по одиночке суда, что ей позволено касаться его.
Работа на этой неделе выдалась скучной и однообразной – именно в том смысле, в каком скучна и однообразна работа большинства людей: ничего, кроме напряженных встреч в душных кабинетах, обсуждений бюджета и распределения средств. Такие дни должны были бы казаться облечением в сравнении с их обычными буднями. Но благодаря постоянным и давно приевшимся намекам начальства на то, что они с напарником заняты одной-единственной целью – обманывать и обкрадывать американских налогоплательщиков, никакого облегчения они не приносят. Желание оказаться где-нибудь в другом месте мучило ее с утра и до самого вечера – навязчиво, как это бывает, когда чешется где-то в середине спины, куда никак не дотянуться, а Малдер стучал карандашом по блокноту, ерзал в кресле и высовывал ноги в проход, словно неугомонный семиклассник. Учитывая, что будущее человеческой расы было окутано мраком неизвестности, и лишь она, одна из немногих, обладала хотя бы толикой знаний о грядущих событиях, неотступная тревога, похожая на гудящий рой пчел (немудрено догадаться, откуда взялось это сравнение), стала для нее нормой. В любом случае, обсуждать и прогнозировать уровень преступности на несколько лет вперед казалось ей пустой затеей.
В середине рабочей недели им представилась возможность уехать в Эль-Пасо - расследовать серию смертей, которые, если верить Малдеру, стали ни чем иным, как результатом древнего ацтекского проклятия. Ей не хотелось ехать, что ее саму нисколько не удивляло. Самая большая странность состояла в том, что и у Малдера, казалось, не было ни малейшего желания отправляться на дело. По крайней мере, такого сильного, как обычно. Она убедила его – подозрительно легко, что причиной смерти этих людей, скорее всего, стал ботулизм. Очевидная натяжка: это вынуждена была признать даже сама Скалли.
Что-то надвигалось на них. Какая-то перемена галактического масштаба. Расплата за все грехи. Она ощущала ее приближение, как собака чует почтальона, когда тот еще в трех кварталах от дома. Эти флюиды, это глобальное смещение атомов, этот момент затишья, когда небо зеленеет и все вокруг затихает за мгновение до того, как налетит смерч, вызывают у Скалли желание затаиться, держаться как можно ближе к дому, как можно ближе к Малдеру. Он чувствует то же самое, в чем у нее практические нет сомнений, хотя они ни разу не обсуждали эту тему. Она не желает ничего знать, пытается оградить себя от любых конкретных фактов, чтобы не подпускать к себе даже мысли о тех последствиях, которые может повлечь за собой обладание этой информацией. Точно так же она долгое время делала вид, что не замечает, как чувства Малдера неизбежно становятся глубже, сложнее и приобретают несомненно сексуальный характер. И по тем же причинам. Но она знала. Знала. Как знает сейчас.
Скалли на миг возвращается в настоящее и напоминает себе, что сейчас она здесь, вместе с Малдером, сидит в этой машине, несущейся на север по двухполосному шоссе навстречу пятничному закату. На его губах периодически мелькает белозубая улыбка, согнутые руки лежат на руле, и он похлопывает ладонью в такт «Jailhouse Rock», подсвистывая Элвису с очевидным энтузиазмом, хоть и мимо нот. Рукава его рубашки закатаны до локтя, а пиджак, который он стянул с себя с таким трудом, словно это была змеиная кожа, валялся на заднем сиденье. Заметив, что она смотрит на него, он обводит ее хищным взглядом, сверху вниз - от кончиков рыжих волос до мысков весьма непрактичных туфель, и Скалли понимает, что то мрачное, угрюмое настроение, в котором Малдер пребывал всю неделю, постепенно улучшается. Он, того гляди, предложит ей спеть вместе с ним. Да, вероятность влипнуть сегодня в какие-нибудь неприятности более чем реальна.
Вскоре дома почти исчезают из виду; залитые закатным светом отлогие холмы испещрены черно-белыми пятнами – это коровы пасутся на бледно-зеленых островках весенней травы. Сейчас они с Малдером едут по Геттисбергу, где поля, некогда ставшие местом одной из самых кровавых битв Гражданской войны, едва отличимы от тех, что лишь ведут к ним, разве что трава, выросшая на крови, кажется немного гуще, зеленее и сочнее. Скалли представляет себе измученных, покрытых гноящимися ранами солдат, лежавших бок о бок на этом поле еще не так давно, в день, случившийся, по меркам Вселенной, лишь мгновение назад. Солдат, умиравших медленной смертью от ружейных пуль и, без сомнения, спрашивавших себя: во имя чего?
Они думали о своих матерях, почему-то уверена Скалли. Большинство из них были слишком молоды, чтобы успеть так же искренне и безоглядно полюбить кого-то, кто мог бы затмить в их глазах материнский образ. Всего несколько недель, от силы месяцев назад они бодро маршировали небольшими группками прочь от своих родных мест, полные тревожного, но радостного волнения, убежденные в своем скором героическом возвращении и неспособные представить, что в кровавом молохе войны их может настичь самый заурядный конец. Она приоткрывает окно машины и смотрит на холмы. Давным-давно и они были молодыми - скалистыми, неровными, выпирающими из-под земли под неестественно резкими, острыми углами. Но сейчас вид этих древних, повидавших все на своем веку холмов успокаивает. Холодный воздух бьет ей в лицо, и Скалли вдыхает его полной грудью.
Она и сама слишком часто покидала дом в последнее время – в прямом и в переносном смысле, и осознание этого факта уже давно не дает ей покоя. Фастер вытеснил ее оттуда – из реального, физического жилища, конечно. И хотя она как следует убралась у себя в квартире, уничтожив все следы его присутствия, все равно не чувствовала себя там комфортно. Однако он, Фастер, украл еще кое-что – ее представления о самой себе, метафорический дом, в котором так нуждаются все нормальные люди, то место, где все они время от времени хотят скрыться и где ищут утешения. Теперь она уверена, что, застрелив невооруженного, взятого на прицел человека, действовала не во имя Бога или Дьявола, но по указке своего первобытного «я», что пробудили в ней шок и отчаяние. И в итоге, она, невзирая на стремление оставаться верной моральным устоям и тридцать лет оттачивания своих интеллектуальных способностей, повела себя как животное, готовое убить, будучи загнанным в угол. Она не мучилась чувством вины после того, как застрелила его. «Вина» - неверное слово. Она чувствовала себя неловко, пристыженно. По-другому. По-новому. И явственно ощущала кое-что еще – очередную потерю дома. Пока она сидела, скорчившись, связанная, в своем шкафу, ее не одолевали мысли о семье, как это обычно случалось в другие смертельно опасные моменты. Она не думала о том, как отреагируют ее родные, когда получат очередное чудовищное известие, как перенесет новое горе ее мать, вынужденная хоронить еще одну дочь. Чуть позже она осознала нечто, ставшее для нее откровением: в какой-то момент не столь отдаленного прошлого они отпустили ее и позволили идти своей дорогой. Отпустили, любя, зная, что это нужно и им самим, и ей. Просто, безоговорочно, отказавшись от своих представлений о том, как должна была сложиться ее жизнь. Отпустили и передали с рук на руки ее новой судьбе - вечно погруженному в раздумья напарнику-неудачнику и их странной, опасной, неправдоподобной погоне за истиной. И пока Скалли ползла по полу своей квартиры, а обломки стекла впивались ей в колени и руки, она, без всякого сомнения, сполна испытала первобытный страх и сопутствующее ему безотчетное стремление защитить себя. Но что, если вовсе не забота о родных дала ей силу и желание сражаться столь яростно, когда другие жертвы только каменели от страха? Что, если она так решительно дала отпор потому, что втайне давно мечтала сделать это?