Собаки стаей с лаем бросились на меня. Я повернулся к ним лицом и растопырил руки. Обычно это действует. Они затормозили свой бег, остановились, злобно лают, но ко мне не приближаются. Мне надо продолжать свой путь. Поворачиваюсь, иду. Собаки сразу ближе. Я вынужден остановиться, повернуться и с угрозой сделать два шага в их сторону. Они наутек. Как на зло у меня в это время развязался шнурок, мокрый кроссовок немедленно расползся, при каждом шаге в луже слетает с ноги. Я просто не мог идти. Но как только я приседал завязать шнурок, собаки видя, что я из большого превратился во что-то маленькое, сразу бросаются на меня и все повторяется вновь. Следующие сто метров я шел не меньше минут двадцати.
На Кулиндорово уже ближе к утру бромбусом и чаем меня отпаивал наш сторож чухонец Сережа, рассказывал последние новости. Рассказал, как пережил землетрясение. Даже здесь ощутимо трясло, а на вагончике лопнула крыша. Я так устал, что на приключения меня уже не тянуло, меня утянуло в сон на родной продавленной и вонючей койке.
Это всё ещё был мой дом.
Осень-зима 1985 года
Кулиндорово
Хорошо было на Кулиндорово, особенно, когда у нас деньги водились. Если денег не было, то было голодно. Тогда мы старались с любой оказией добыть себе пропитание. Однажды неподалеку разгружали из вагонов-рефрижераторов корм для зоопарка. Баранов, используя все свои актерские данные, красноречие и не такую уж и «скупую мужскую» слезу, выпросил два двадцатикилограммовых брикета замороженной мелкой рыбешки. Время было голодное, мы были очень рады такой добыче, а добытчик ходил по вагончику гордый и важный, как же — кормилец! С горем пополам и с луком в той же пропорции мы поджарили на маленькой сковородке хвосты мойвы и были вполне счастливы. Благо было холодно, остатки брикетов забросили на крышу вагончика, от котов подальше. И забыли…
— Лето будет жарким, — пророчил Райнов, посетив наш вагончик в начале весны, — мух что-то до хуя этой весной.
Действительно мух было очень много. Обычно мух просто много. Много — это, когда их десятка два одновременно в нашей маленькой комнатенке. Мы к ним привыкли, только на ночь старались выгнать. Если я оставался ночевать в вагончике, то мы с Вовкой выключали свет в комнате, открывали настеж окно и выгоняли мух полотенцами. Той весной мухи не выгонялись, то есть их было настолько много, что исчезновение или появление нескольких десятков проходило незамеченным. К мухам добавилась мерзкая вонь. Надо сказать, что и в обычное время вагончик не благоухал цветами — плохо мытые тела, сапоги, портянки не озонировали воздух, но теперь вонь с каждым днем становилась всё более невыносимой.
— Вовка, сука, опять в рукомойник сцышь!? — вопрошал возмущенный Войновский.
— Да нет, я нет.
— Не еби мозги! Тварь ленивая, лень до-ветру сходить? Холодно?
— Не, Серега, вроде в прошлом году, когда он точно в рукомойник ходил, по-другому бздело. Может это он начал срать в печку?
Вовка, как всегда, затравлено смотрел на нас и виновато, но протестующе молчал. Всё прояснилось, когда нам в кружки с чаем с потолка упали белые черви, жирные, калиброванные, заточенные под один рыболовный крючок. На крыше догнивало почти сорок килограммов рыбы. Экономный Баранов предлагал пережарить.
В обычное голодное время мы перебивались чаем с сахаром и хлебом. Солдатские каши из плохо мытых бачков нас все также мало привлекали. Мы старались вовсю сделать их съедобными — и набор специй имели в своём вагончике и зажарки разные там пытались делать из дешевой колбасы, купленной на последние общаковые деньги. Только одно время, помню уминали мы эти каши в темпе фокстрота. Вернувшись из отпуска, Юра Тё привёз настоящей корейской еды, мясные и рыбные разносолы мы быстро употребили, а вот корейской морковки и капусты нам хватило на неделю. Они были такими вкусными и такими необычайно огненно-острыми, что в целях пожаробезопасности годились даже наши мерзкие каши. Не чувствуя ни вкуса ни запаха, кашами мы гасили пламя в топках. Морковка с Талды-Кургана так же отличалась от корейской морковки с Привоза, как та же морковка, купленная на Привозе у старой кореянки от бабушкиной морковки с киевского Бессарабского рынка. А капусты-кимчи у нас вообще тогда не было.