Есть что-то неприличное в новизне. А портфель - благородно стар. Истинно учительский портфель. И разве можно сравнить старый благородный портфель с пошлым новым полиэтиленовым пакетом? А ведь именно с пакетом придется ходить, если в бюро портфеля не окажется. Портфели стоят дорого. А платят учителю чуть больше, чем получает пенсионер. И жену надо одевать... Многие из школы уходят. Но куда пойдет Григорьев? Вышибалой в кооперативное кафе, как физрук Рогов? Или возить в Польшу утюги и водку? Говорят, прибыльное дело. И захватывающее. Люди даже основную работу бросают. Охота пуще неволи.
Да, настала пора большой охоты. Но Григорьев учитель, а не охотник. Ему нравится эта работа. Просто нравится, и все. Днем учительствовать, а по вечерам, когда школа пуста и величественна, предаваться тайной страсти: изрыгать хлад и пламень. И кто знает... Да, кто знает. Годы не те? Ну... Один американец лежал на берегу Атлантического океана, лежал, глядя на облака, - а пошел ему пятый десяток - и он встал и стал Пушкиным США. Его озарило, и он написал великую вещь. Надо просто ждать, терпеливо ждать. Кто знает, чем все это кончится. Все может измениться в одночасье. Ляжешь спать и проснешься знаменитым, как этот американский Пушкин. Заснешь учителем Григорьевым, а проснешься русским Данте. И оденешь жену в меха. Директор школы уже не посмеет говорить тебе "ты". И Лев Лебедев будет иметь глупый вид, потому что он не может не язвить, а как тут язвить, если перед тобой Данте. Нет, не позавидуешь Льву Лебедеву. И всем остальным. Столько лет трудились бок о бок, а и не подозревали, что под носом у них расцветал талант. Слепцы. И подруги жены будут пришиблены, а опомнившись, начнут строить глазки. Родственники жены полезут с коньяком и цветами. Ее высокомерный брат, ездивший в Париж, - первый.
Кстати, Григорьев тоже отправится за границу, но не в этот пошлый пресловутый Париж, а в город вечный - в Рим. И он еще посмотрит, брать ли с собою жену. И скорее всего не возьмет. А вот обзаведется в вечном городе подругой, стройной римлянкой, какой-нибудь Пиррой: "...с тобою кто в гроте сладостном, Пирра? Для кого косы рыжие распускаешь хитря?" Для учителя Григорьева, русского...
"А почему, собственно, Данте?" - вдруг спросил себя Григорьев.
Он замедлил шаг и слегка похолодел от предчувствия...
Потому что сон.
Но, кажется, во сне не было ничего такого. Бюро, чай, чиновник. Мягкий, лысоватый, круглолицый. Очень вежливый. Чертовски вежливый. Гм.
И все-таки во сне были какие-то намеки. Какие?
Учитель не мог припомнить. Но было что-то, что заставляло его думать о Данте. Хотя это необъяснимо.
Жаль, что этот загадочный сон оборвался. Интересно, что было бы дальше. Что они увидели бы там, за дверью? Надо было ни о чем не расспрашивать, а сразу соглашаться. И чертовски вежливый чиновник мгновенно все оформил бы. Григорьев живо представил лысоватого мягкого, чертовски вежливого чиновника со свечой в руке. И услышал, как тот говорит: "Минутку". Да, именно: "Минутку". И суетливо шелестит бумагами, выдвигает ящик стола, затем другой, третий, заглядывает в сейф. Произносит: "Да где же подсвечник?" И опускает свечу в чернильницу.
- А, пускай здесь постоит.
И обеими руками начинает копаться в папке. Что-то пишет. Затем протягивает узкую полоску бумаги, и Григорьев встает, подходит, берет ее и читает? Да, он возьмет и прочтет вслух написанное, ничего не понимая, но чувствуя каждое слово нутром, всем существом, как если бы произносимые слова были частью плоти и души и он брал и вырывал их и бросал... Под конец Григорьева затошнило. Чиновник проворно подал ручку и попросил расписаться.
- Где? - спросил Григорьев.
Чиновник привстал и мизинцем, увенчанным длинным ногтем, указал место на листе. Григорьев расписался. Чиновник посмотрел и, посыпав роспись песком, спрятал лист в папку.
- Ну вот и славно, - сказал он, завязывая тесемки папки и взглядывая на Григорьева, на троих на диване.
- Господа! Отправляемся. Чиновник спрятал папку в сейф. Оглядел стол. Взял спичечный коробок и сунул его в карман пиджака. Затем он вынул свечу из чернильницы. По его пальцам потекли черные густые капли. Чернильные капли зачастили беззвучно по сукну стола. Чиновник встал и вышел из-за стола. Чернила капали на пол и на его туфли. Трое и Григорьев завороженно смотрели на этот чернильный дождик. Чиновник прошел, скрипя половицами, к двери и, распахнув ее, встал сбоку и широким жестом пригласил их войти.
- Прошу, господа.
Один за другим они вошли в эту дверь и увидели, что находятся в коридоре. Чиновник затворил дверь, вытащил связку ключей, встряхнул ее и, ловко поймав нужный ключ, вставил его в замочную скважину и повернул два раза. Спрятав связку ключей, он обернулся и приподнял руку со свечой. Все молча смотрели на него. Улыбка тронула его преобразившееся тяжеловесное бронзовое лицо.
И один из Ивановых вдруг сказал, что забыл о важном деле, он очень сожалеет, но ему придется вернуться, но как только он все уладит, непременно придет и с радостью отправится на экскурсию... Чиновник направился к ним. Они расступились.
- Следуйте за мной, - бросил он на ходу. Все двинулись за чиновником по узкому коридору. Коридор, кажется, был длинный.
- Но позвольте, - пробормотал Иванов.
И Григорьев с пронзительной ясностью понял, что никогда не вернется и не станет вторым Данте...
Послышался злобный трезвон, учитель отпрянул, и, обдав его ветром, чистый новый трамвай пронесся мимо и въехал в Никольские ворота. Кровь прилила к похолодевшему лицу. Учитель поправил очки. Значит, он уже у Никольских ворот. И не заметил, как дошел. Замечтался.
Учитель пересек трамвайную линию. Эта улица где-то здесь.
Но какая нелепая странная мысль. Как можно не вернуться из сна? Это же не дверь, в которую можно войти, и она сзади захлопнется навечно.
Учитель прошел мимо одинаковых двухэтажных грязно-желтых старых кирпичных домов с печными трубами, крошечными балкончиками. И оказался возле небольшого, черно коптящего заводика. Здесь он спросил у человека в тяжелой брезентовой робе, вязаной шапке и кирзовых сапогах, как пройти на такую-то улицу. Мужчина поправил моток проволоки, висевший на плече, пожевал папиросу, наморщил лоб табачного цвета и наконец ответил, что не знает такой улицы.
Повстречав пожилую женщину с авоськой, учитель спросил у нее. Женщина ответила, что где-то там, и махнула рукой в сторону частных домов. Григорьев пошел дальше, сомневаясь, что бюро находок может располагаться в гуще частных одноэтажных деревянных домов. Он читал на домах названия и переходил с улицы на улицу. Отовсюду из-за оград на него лаяли собаки.
А ночью они молчали.
Неожиданно улица вывела его к оврагу, и учитель подумал, что дорогу домой можно сократить, если пойти через овраг. Но в овраге слишком грязно. И ручей разлился, бурлит. Нет, лучше, конечно, ехать на трамвае.
Но сначала надо отыскать эту улицу.
Учитель повернул и пошел прочь от оврага.
Наконец какой-то прохожий в черном тяжелом пальто объяснил, как выйти на нужную улицу.
Учитель дошагал до первого переулка, свернул и, пройдя его, оглянулся направо... Улицу замыкал громоздкий темный угрюмый бревенчатый дом. На стене, слева от двери, виднелась табличка. На белой табличке чернела надпись.
Учитель остановился.
Издалека он не мог прочесть надпись, но ясно было, что это и есть бюро.