Тринадцатилетний Коля, необычайно одаренный в умственном отношении ребенок, незаметно подрастал. Под руководством Модеста он начал ясно говорить и понимать, что ему говорили другие. Благодаря феноменальной памяти он обладал обширными знаниями, редкими для его возраста, почти во всех науках. Особенно его занимали история и естественные науки, и братья Чайковские нередко обращались к нему за сведениями по тому или иному предмету. Но физически Коля был слаб и развивался медленно, часто болел. Модест его показывал местным медицинским светилам, один из которых посчитал необходимым сделать мальчику обрезание, что и было произведено в конце января. После развода родителей Коля постоянно писал и матери, и отцу; путешествуя с Модестом, он давно перестал удивляться и сокрушаться по поводу их нежелания жить вместе. Мать всегда относилась к сыну с какой-то отстраненной холодностью.
По пути в Москву на свадьбу брата Чайковский 16/28 марта остановился на несколько дней во Флоренции, где зимовала фон Мекк. И снова она писала ему почти в прежних выражениях: «Не могу воздержаться, чтобы не написать Вам, как я рада Вашему приезду, мой несравненный друг, но в то же время, как печалит меня то, что так ненадолго». Больше они никогда не жили поблизости друг от друга, если не считать российских столиц.
Анатолий и Юргенсон встретили композитора в Москве
26 марта. Петр Ильич познакомился с невестой брата, нашел ее очень милой, но довольно молчаливой, однако искренней и простой в разговоре, нежной и заботливой к жениху.
Из Киева, где Давыдовы жили теперь каждую зиму, приехала Саша с дочерьми и мужем. Все они выглядели здоровыми, но от наблюдательного глаза Петра Ильича не укрылось, что Таню беспрестанно тошнит, а сестра то и дело убегает и запирается для инъекций морфина.
Четвертого апреля состоялись свадьба и торжественный обед. В этот же день молодожены уехали за границу, чтобы провести там медовый месяц. Чайковский тяготился официальностью своего положения, ибо должен был восседать на видном месте, представляясь многочисленным родственникам невесты, постоянно обедая в компании незнакомых людей и ведя самый неупорядоченный образ жизни. Он жаловался Модесту: «И какая amère dérision (горькая насмешка. — фр.) моей жизни здесь? Тот, кто мне так неописуемо дорог и мил, т. е. мой Леня, — для меня невидим, ходит и живет против меня. У них приближаются экзамены и никого их не пускают».
Петр Ильич был еще в Москве, когда 20 апреля из Каменки пришла телеграмма от племянницы Веры: «Ландыши расцветают». На следующий день Чайковский с неописуемым восторгом выехал, с остановкой в Киеве, в Каменку. В Киев вернулись и его сестра с Таней, Митей и Бобом, там отпраздновали как именины Александры, так и день рождения Петра Ильича. Ему исполнилось 42 года. 26 апреля он наконец появился в Каменке. Александра с тремя детьми осталась в Киеве, племянницы Анна и Наташа находились в Петербурге, и компанию в Каменке ему составляли только зять Лев, племянница Вера с мужем и самый младший племянник Юрий со своей гувернанткой. Ухаживал за Петром Ильичом вместо прошлогоднего Бориса каменский слуга Степан, чьим усердием он был весьма доволен. Композитор собирался засесть за «Мазепу», но 27 апреля из-за границы приехали Модест и Коля. Модест выглядел плохо: был бледный, очень похудел, последние несколько месяцев страдал от геморроя, который пришлось оперировать. «Модест кричал как теленок и получил истерику, с коей доселе не был знаком», — писал Петр Ильич Анатолию.
Шестого мая пришла телеграмма с извещением о внезапной кончине отца Коли, Германа Карловича Конради, умершего в дороге где-то в Харьковской губернии. Не оправившись от операции, Модест отбыл в Гранкино, куда съезжались родственники покойного. Он знал, что тот оставил завещание, в котором имение Гранкино доставалось Коле, а мальчик поручался ему. Кроме того, по завещанию ему полагалось десять тысяч рублей. Опекуном над имуществом Коли и его малолетней сестры Веры назначался некто А. И. Филиппов. Мать детей Конради в завещании не упоминалась. Однако она приехала в Гранкино, надеясь на то, что какая-то часть большого наследства Германа Карловича перепадет и ей, или, по крайней мере, что ей отдадут на воспитание дочь. Надежды эти не сбылись, но само появление Алины отравило Модесту пребывание там до момента вскрытия завещания — это случилось через шесть недель после смерти Конради.