Один из воспитанников приготовительных классов, бывший двумя годами старше Чайковского, В. Мещерский вспоминал о первом своем знакомстве с новым директором:
«Помню, как вчера, его появление к нам в приготовительные классы. Он не вошел, а влетел, как ураган, поздоровался, а затем с глазами навыкате для придания себе вида строгости стал обходить наши классные столы…
Я стоял с руками, положенными на стол. Он подошел ко мне, ударил по обеим рукам: «Как сметь так стоять? — рявкнул он. — Руки по швам!» Другому то же самое сделал, тот расплакался, а затем, сказавши: «Смотрите у меня, вести себя хорошо, а не то расправа будет короткая!» — вылетел из класса… Это было первое впечатление от нового режима…»
А Чайковский, десятилетний, очень «домашний» мальчик, застал этот режим уже установившимся. Впрочем, вначале он чувствовал себя в училище хорошо: в приготовительных классах обстановка несколько напоминала пансион, а главное, он все свои свободные дни проводил с матерью. Однако приближалось время разлуки с нею — дольше середины октября оставаться в Петербурге Александра Андреевна не могла: дома, в Алапаевске, ждала ее семья, маленькие пятимесячные сыновья–близнецы — Модест и Анатолий.
Любовь Пети к матери была огромна. Даже будучи взрослым, он не мог вспоминать о ней без слез, так что окружающие всегда избегали этих разговоров. Неудивительно, что на всю жизнь Чайковскому запомнился день, когда ему пришлось расстаться с матерью.
По обычаю, отъезжающих поехали провожать до Средней Рогатки.
Вот как писал об этом брат и биограф композитора Модест Ильич Чайковский со слов своего дяди, который вместе с Петей провожал его мать:
«Пока ехали туда, Петя поплакивал… но с приезда к месту разлуки потерял всякое самообладание. Ни ласки, ни утешения, ни обещания скорого возвращения не могли подействовать.
…Она с дочерьми села в экипаж. Лошади тронулись, и тогда, собрав последние силы, мальчик вырвался и бросился с криком безумного отчаяния бежать за тарантасом, старался схватиться за подножку, за крылья, за что попало, в тщетной надежде остановить его…»
С момента отъезда матери все мысли Пети — с ней, с родными. Он мысленно следит за матерью: вот она приехала домой, ее встречают, кормят обедом, дарят подарки. Он описывает это в своем первом, после ее отъезда, письме к родителям. Потом по–детски вставляет фразу: «Здесь уже на улице давно снег, но ездют все еще на колесах…» Это удивляет его, совсем провинциального мальчика.
Затем он снова представляет, как встретится мать с отцом, с маленькими братьями. Ему интересно, какое впечатление произвели на брата Ипполита привезенные из Петербурга подарки — сабля, сумка и каска.
Вскоре после отъезда Александры Андреевны в приготовительных классах вспыхнула эпидемия скарлатины. Воспитанникам было предложено или разъехаться по домам или оставаться в училище на неопределенное время.
Модест Алексеевич Вакар нзял Петю к себе. А это привело к новому горю. Заболел скарлатиной и вскоре умер маленький сынишка Вакара — Коля. Несмотря на большое горе в семье, никто не говорил, что Коля болел скарлатиной, чтобы Петя не подумал, что он занес в дом заразу. Однако он отлично понимал это, о чем не раз вспоминал уже будучи взрослым, и очень тяжело пережинал смерть маленького своего товарища.
Список учеников 2-го (младшего) отделения приготовительных классов.
По возвращении в училище жизнь стала казаться ему еще тяжелее. По словам Пети, он только и мог делать, что втихомолку плакать. Даже строгое начальство обратило внимание на эту неутешную тоску ребенка. Нашлись люди, которые, как могли, пытались утешить его.
Воспитатель старался при всяком удобном случае незаметно приласкать мальчика. Другой воспитатель иногда брал его в свою семью. Мать Петиного товарища Энгельгардта, навещая сына, всегда вызывала и Чайковского и угощала его лакомствами. Но только одно помогало ему переносить свое детское горе—-надежда на обещанный приезд родителей.
Два года он провел в непрестанном ожидании этого свидания. А приезд родителей все откладывался и откладывался.
В письмах Пети того времени неизменно видна надежда на встречу.
Вот несколько отрывков из них:
1850 год. 23 ноября: «…C нетерпением ожидаю первого вашего письма, я еще не имел этой счастливой минуты, чтоб поцеловать бумажку, на которой были ваши руки».