«…Петр Ильич, — —писал молодой Направник, — принимал участие во всех наших развлечениях, как ровесник. Он не подлаживался под нас, он так же искренне веселился, как мы, вот почему и нам с ним было просто и приятно. Тогда мне это казалось естественным, теперь, при воспоминании о том времени, меня поражает, до чего он был молод душой. Он и маленьких детей нежно любил, ласкал их, возился с ними».
Дальше Владимир Направник вспоминал, как почтенный, седовласый Петр Ильич безотказно садился за рояль и играл вальсы и польки, если кто‑нибудь из взрослых или детей хотел танцевать.
Он любил разные игры, шарады, особенно же всевозможные, как теперь называют, «розыгрыши» и радовался больше всех, когда они удавались.
У молодежи в то время была любимая игра, которую называли «черной магией». Она состояла вот в чем: кто-нибудь из гостей, не посвященный в тайну этого фокуса, говорил на ухо одному из играющих задуманное слово. Обычно говорили это слово Петру Ильичу. И вот Петр Ильич начинал произносить не имеющие никакого смысла слова, из начальных букв которых играющие отгадывали заданное слово.
Бывало, загадывающий долго не мог догадаться, как сумели узнать его слово, и это приводило Петра Ильича в восторг. Однажды таким непосвященным был С. И. Танеев. Он выходил из себя, но так и не открыл «тайны» отгадывания.
Один раз Владимир, придя к Чайковскому, застал Петра Ильича и его племянника Боба пишущими письма. Писем было множество, самого разнообразного и невероятного содержания.
Адресованы они все были Анне Петровне Мерклинг с целью заинтриговать ее. На другой день в гостях у Направников, где была и Анна Петровна, Петр Ильич долго переглядывался с Володей и Бобом, ожидая, что вот сейчас она начнет рассказ о необыкновенных посланиях, но не дождался: Анна Петровна давно догадалась о том, кто был автором писем, и нарочно молчала, чтобы подразнить его. Тогда Петр Ильич завел разговор о письмах вообще.
Ответом был общий хохот.
В начале 1887 года Петр Ильич писал жене Анатолия:
«…Вся эта зима такая сумасшедшая… Теперь я приехал в Питер, чтобы дирижировать большим концертом, составленным из моих сочинений. Очень волнуюсь, очень боюсь, а тут со всех сторон приглашения, всяческие приставания, — ну, одним словом, как всегда.
…Ох, Паничка, как страшно!»
Весь конец февраля Чайковский посвящает репетициям своего концерта. После первой репетиции 28 февраля он пишет в дневнике: «Волнение. Ужас. Потом ничего, овация артистов».
Этот концерт, которого так боялся Петр Ильич, состоялся 5 марта в зале Дворянского собрания. В концерте участвовали пианист Климов и певица Панаева–Карцева. В программе среди других произведений была увертюра «1812 год».
Созданию ее предшествовало много сомнений композитора. К открытию Всероссийской промышленной выставки композитору было предложено написать торжественную музыку, иллюстрирующую одну из трех тем: 1) открытие выставки, 2) двадцатипятилетие коронации Александра II и 3) освящение храма спасителя. Можно себе представить, как «привлекали» эти темы Петра Ильича! Он писал: «Без отвращения нельзя приниматься за музыку, которая предназначена для прославления того, что, в сущности, нимало не восхищает меня.
Ни в юбилее высокопоставленного лица (всегда бывшего мне порядочно антипатичным), ни в храме, который мне вовсе не нравится, нет ничего такого, что бы могло поддать мне вдохновения».
А отказаться было «неудобно». Естественно, что, когда представилась возможность создать музыку на чисто исторический сюжет, Чайковский воспользовался ею. «Увертюра будет очень громка, шумна, — предупреждал он, — но я писал ее без теплого чувства любви, и потому художественных достоинств в ней, вероятно, не будет».
Однако увертюра «1812 год» получилась эффектной, и исполнение ее всюду сопровождалось успехом.
Кажется, ничто так не страшило Петра Ильича, как обязанности дирижера. Но он сознавал, что это — одна из форм общения со слушателями, один из способов говорить с людьми посредством музыки.
Своими волнениями перед петербургским концертом композитор делился с Надеждой Филаретовной.
Он писал ей, что страх до такой степени овладевал им, что ему хотелось бросить все, уехать. Особенно тяжелой была ночь перед первой репетицией. Чайковский провел ее почти без сна, и на репетицию явился совершенно больным.