к монаху. Тот понял, что брахман просто не решается принять от него угощение, но решил, что сможет
уговорить его при встрече. Поэтому спустя немного времени он снова послал к Чанакье спросить, не закончил
ли уже риши свои дела и молитвы. Такая настойчивость в первый момент вызвала у брахмана раздражение, и он
хотел было ответить презрительным отказом, но уже в следующую минуту передумал. “Негоже, — подумал он,
— в моем положении отказываться от помощи и дружбы, откуда бы она ни пришла, и рассчитывать, высоко ли ,
низко ли стоит тот, кто может быть полезен в моем деле. В нужде и соломинка может пригодиться”.
Решив так, он смирил свою гордость и сказал посланцу:
— Я иду с тобой. Веди меня.
Буддист его ждал. Когда Чанакья вошел, монах поднялся с места, чтобы приветствовать его, и снова
предложил брахману трапезу. Чанакья опять заколебался и ответил:
— Монах, будет лучше, если ты укажешь мне, где можно достать хлеб и другую снедь, — может быть,
пошлешь человека, которой покажет мне лавку. У меня есть деньги, и я смогу купить себе еду. Не утруждай
себя. Я и так в неоплатном долгу перед тобой за то, что ты сделал для меня. Ведь я не в состоянии ответить тебе
такой же услугой. А помощь следует принимать лишь тогда, когда сам можешь ее оказать.
Выслушав Чанакью, монах слегка улыбнулся и сказал:
— Благородный брахман! Справедливы твои речи. Но от доброхотного даяния, особенно от сырой пищи2,
отказываться грех. Гаутама Будда учит нас, что услуга гостю — первейший долг и первейшая добродетель. Ты
здесь чужой, и сейчас уже негде тебе раздобыть для себя пищу. Так прими же эти овощи и плоды. Это тебя ни к
чему не обязывает. Я вовсе не собираюсь препятствовать тебе поступать завтра так, как ты захочешь. У меня
1 В а й ш ь я — член третьей из четырех основных индийских каст, касты свободных земледельцев, торговцев и
ремесленников.
2 Правила ритуальной чистоты запрещали брахманам принимать пищу, приготовленную руками не брахмана; это
запрещение не распространялось на пищу, употребляемую в сыром виде.
лишь одна просьба: пока ты останешься в Паталипутре, позволь мне оказывать тебе помощь. И не стесняйся
спрашивать все, что тебе нужно. Я следую наставлениям благостного Будды, а потому действую без корысти.
После этих слов монаха Чанакья смирился. Он выбрал немного из предложенных кореньев и плодов и
ушел к себе на берег пруда. Там он приготовил еду и, покончив с. трапезой, сел, размышляя о дальнейшем. Так
наступило время заката, в храмах зажгли светильники.
Когда живущие на деревьях и лианах птицы стали возвращаться в свои гнезда, Чанакья подумал, что пора
выполнить вечерние обряды. Закончив их, он сказал себе, что пришел в Паталипутру не для укрепления своего
благочестия. Что толку сидеть здесь одному? Нужно искать уязвимые стороны самого раджи, узнавать, кто его
тайные недоброжелатели и что надо сделать для того, чтобы повернулись против него людские души.
Главное сейчас — нащупать пружины внутренней жизни Магадхи, понять положение дел в государстве.
Тогда только и можно браться за дальнейшее. Так почему бы не начать с этого самого монаха? Буддисты
наверняка лелеют надежду вовлечь в свою веру и царскую семью. А уж монах обязательно должен знать, как
обстоят дела в царском доме. “Придется забыть пока о брахманском достоинстве, — сказал себе Чанакья, —
если я хочу получить трон Магадхи для своего воспитанника. Военные хитрости пристали скорее природе
кшатриев, а я брахман. Но мой ученик — кшатрий, и я должен руководить им. Ради пользы дела придется
поступиться долгом брахмана. Какой смысл отказываться от общения с монахом? Наоборот, отправлюсь-ка я
теперь же побеседовать с ним. Может быть, узнаю что-нибудь полезное для себя”. И Чанакья пошел в
монастырь.
Монах принял его, усадил с почетом. Вскоре после начала беседы Чанакья уже подробно расспрашивал о
министрах, о знати, о брахманах — приближенных раджи. Монах решил, что брахман хочет попасть к царскому
двору и ищет к этому пути. Он охотно рассказал, что делается при дворе, и сообщил, что среди знати, близкой к
влиятельным кругам, есть его тайные ученики и что он рад будет оказать свое содействие брахману, с тем чтобы
ввести его в совет раджи. Чтобы скрыть свою истинную цель, Чанакья сделал вид, будто очень обрадован и что
это и будет исполнением его желания. Заметив, что стало уже поздно, он поднялся, чтобы уйти к себе, но монах
дружески его задержал. Он сказал:
— Не спешите, посидите еще. У меня нет сейчас никаких дел. Расскажите мне больше о себе.
И Чанакья остался. Тут к монаху пришла женщина. С большим почтением приветствовав его, она
сказала:
— Благостный Васубхути! Я пришла к тебе с большой просьбой. Великая забота у меня. Полмесяца
хранила я в душе эту тайну, но сегодня решила рассказать тебе все и спросить совета.
— Дочь моя Вриндамала, — ласково сказал монах, — вижу я, что забота совсем иссушила тебя. Что
случилось? Здорова ли Мурадеви?
Услыхав последний вопрос, пришедшая вся встрепенулась и поспешно отвечала:
— О благостный, телом совсем здорова Мурадеви, но безмерно больна духом. С того дня, как объявлен
был наследником принц Сумалья, не знает покоя ее душа.
С приходом женщины, особенно услыхав, что она явилась за советом, Чанакья хотел уже было встать и
уйти, но при упоминании имени Мурадеви задержался, надеясь услышать что-нибудь о семейных делах раджи;
когда же произнесено было имя Сумальи и сказано, что из-за возведения его в титул наследника предалась
отчаянию одна из жен раджи, брахман решил, что ничто не мешает ему остаться, и весь обратился в слух,
жаждая узнать, что скажет теперь Васубхути и что еще поведает Вриндамала.
Чанакья не был бы Чанакья (ведь от имени этого хитроумного и проницательнейшего брахмана и пришло
в язык маратхи слово “чанакша”, которым обозначают хитрейших из хитрых, лукавейших из лукавых), — так
вот, повторяем, он не был бы Чанакья, если бы не догадался сразу, что Вриндамала, — служанка Мурадеви и
что демон ревности гложет эту жену раджи с тех пор, как наследником провозглашен принц Сумалья. “А если
это так, — подумал он, — то вот оно, желанное открытие. Использовав его, можно посеять раздор в царской
семье”. Теперь уж, само собой, ничто не заставило бы Чанакью сдвинуться с места, пока он не дослушает
начатый разговор.
Васубхути сказал Вриндамале:
— Что такое ты говоришь? Дитя, домашние беды не для чужих ушей. Верный слуга своего господина
обязан быть нем. Я догадываюсь, как страдает и терзается Мурадеви, зная, что если бы другие жены не возвели
на нее напраслины, то сегодня ее сын, а не Сумалья был бы наследником престола. Но ты нигде и никому не
должна открывать этой тайны. Верный слуга держит открытыми глаза и уши, но уста его должны быть крепко-
накрепко закрыты. Никому не смеешь ты открывать такой тайны, одному только твоему наставнику.
Вриндамала молча выслушала все, что сказал ей Васубхути, а когда он кончил, ответила:
— Благостный! Я выслушала твое наставление и со смирением спрячу его в своем сердце. Но я пришла к
тебе с просьбой о помощи. То, что я поведала тебе, я не доверила до сих пор ни одному человеку. Сегодня же я
не могла больше молчать. Если ничего не изменится в ближайшее время, может стучится большое несчастье:
либо другие узнают, что говорит и думает моя госпожа, и донесут радже, либо она сама убьет себя. Ты мой
наставник. Не ты ли учил меня, что если кому-то грозит гибель и в наших силах помешать этому, то наш долг —
сделать все? Поэтому я и пришла к тебе за советом. Я твердо знаю, что если все останется как есть, то либо
умрет моя госпожа, либо беда случится с кем-нибудь другим. Но я не знаю, как помешать этому. Я пыталась