Например, Бродский знал, что итальянцы не любят знаменитый мемориал Виктора-Эммануила, помпезный комплекс на площади Венеции, что они называют его «комод», «свадебный торт», что пишут всякие петиции, чтобы памятник снесли, потому что он загораживает Капитолийский холм. И не случайно в одном из стихотворений у Бродского появляется фраза: «Дойдешь до пищмашинки и повернешь назад». Имеется в виду именно этот памятник.
Он сравнивал Рим с волчицей, которая раскинулась под лучами солнца, подставив соски своих куполов – это образ, который не нуждается ни в каких дополнительных комментариях.
Букалов на секунду замолк, видимо представляя Рим в виде волчицы, что дало мне возможность вставить слово.
– Я в Риме встретился с художником Владимиром Радунским, которого ты уже упоминал. Мы беседовали, и я спросил его, почему он, долгое время проживший в Америке, приехал жить в Италию. Он меня поразил своим ответом. Он сказал: «Прихоть!»
– Это очень серьезный и глубокий ответ, потому что прихоть – это признак свободного человека, – восхищенно заметил Алексей. – И когда Пушкин говорил: «По прихоти своей слоняться тут и там» – он говорил о главной привилегии свободного человека.
Мы помолчали.
– Давай выйдем во двор, – предложил Алексей. – Сегодня теплый вечер.
Мы вышли в сад и сели на привычную скамейку.
Уже давно стемнело. Дневная жара спала, и наступил тот поздний вечер, из-за которого отправляются на другой конец света, чтобы его ощутить.
Над нами было небо, которое у влюбленных поэтов принято называть «бездонным», – я только несколько раз в жизни видел подобное.
Для того чтобы наблюдать такое небо, нужно, чтобы многое совпало. Нужно, чтобы не было туч, чтобы Вселенная была какой-то особой прозрачности, есть и такое. Нужно, чтобы куда-то исчезли уличные фонари, которые сиюминутным синтетическим светом отвлекают от вечного мерцания дальних галактик. А чтобы такое небо воспринималось лучше, хорошо, чтобы была трава, на которой ты можешь лежать, опрокинувшись на спину.
И дул слабый теплый ветерок. И море рядом, откуда этот ветерок. И старые камни на берегу…
Вы скажете, что я многого хочу? Почему?
Ведь есть места, где человек видит и ощущает это каждый день. Греция, например, или Крым. Или Италия, в которую я приехал именно за этим.
Италия, которой я через неделю должен сказать: «Чао! Прощай!..»
Алексей молчал. Думаю, он знал, что я думаю о расставании, ведь билеты уже были в кармане.
– Знаешь, что в твоем городе можно увидеть? – наконец спросил я. – На какой-то площади в ослепительно солнечный день мальчишки играют в футбол. И знаешь, что служит им воротами? Две выветренные колонны того самого древнего Рима. Такое вряд ли где увидишь. Либо есть колонны, но нет солнца, либо нет таких древних колонн, либо мальчишек не пускают туда поиграть.
– Ты прав, – улыбнулся Алексей. – Вспомним того же Гоголя. Он говорил: «Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить». Он считал, что тут не только легче дышится, не только ярче солнце светит, но и на версту ближе к Богу.
– Прекрати рисовать Рай, итальянцы не ангелы… – я покачал головой.
– Конечно, ты прав, тут не всем все нравилось. У Марины Цветаевой я где-то прочел такие разочарованные нотки в письме: да, конечно, красиво, но ничего особенного – все как везде.
Но, в основном, это восторг.
Если вспомним XX век, то, конечно, именно такое отношение было у Горького. Он-то итальянцев прекрасно понимал. Я думаю, вот кто больше всех страдал и был наказан судьбой за разлуку с Италией.
Помню рассказ покойного друга моего, Льва Эммануиловича Разгона, который в качестве пионервожатого сопровождал в Москве делегатов съезда «юнкоров» – юных корреспондентов.
Они пошли относить приветственное письмо Горькому. А классик пролетарской литературы в это время уже жил в прекрасном шехтелевском особняке у Никитских ворот, правда жил, практически, под домашним арестом.
Он их пригласил войти, пил с ними чай с сушками, а потом провожал по круглой лестнице к выходу, где за портьерами стояли чекисты – все было нормально, все под контролем.
А Разгон, молодой восторженный юноша, идет сзади, рядом с хозяином, и говорит: «Ох, Алексей Максимович, какой же у вас дом красивый!..» На что классик сумрачно отвечает: «Эх, милый, ты домов-то красивых не видал. Это не дом, это сортир!..»
Этот ответ так поразил Разгона, что много-много лет спустя, проведя уже семнадцать лет в лагерях, потом, выйдя на свободу и став знаменитым писателем, провожая меня в Италию, попросил: «Алеша, поезжай в Сорренто, поезжай на Капри. Посмотри на дом Горького. Что же это за дом такой, если для него особняк Шехтеля – это сортир!»