— Вы что же, серьезно одобряете этих всяких буржуазных Хэйли и Элвисов? — заинтересованно спросил артист, передвигая папироску в угол рта.
— А вы что, тоже слышали их? Да вы свой человек, я гляжу! — пылко обрадовался студент, — заметьте, кто хоть раз это слышал, тот сразу начинает понимать, что к чему! Одни имена чего стоят! Это настоящая музыка! Буржуазная — это Джорджи Марьянович, Карел Гот и прочая лажа, типа Эдиты Пьехи. «Манжерок» там всякий… А Хэйли останется в веках! И Элвис — гений! — воскликнул он, затем понизил голос до шепота. — В вас между прочим много общего с Хэйли, — указал он на челку Ворона. — У меня, к вашему сведению, пластинки имеются.
— Как пластинки? Вы с ума сошли! — поразился Ворон, смахнув со лба панаму и обронив недокуренную папироску.
— Да показать могу, — заверил собеседника Макаревич и без лишних слов полез за пазуху, откуда вынул пачку каких-то рентгеновских снимков и одну маленькую пластиночку, с большой, как пятак, дырой посередине, заботливо обернутую фланелью. Помахав этим сокровищем в воздухе, студент опять спрятал все на прежнее место.
— Я и спеть могу, слова, правда, неточные. В принципе, можно и на русском так петь, но вяловато выходит, текст отвлекает, я пробовал.
— Ну прямо уж…, — обиделся артист, — надо постараться, вникнуть в музыку… Россию можно и нужно ругать, но русский язык способен на все!
— Фигня! Ничего не выйдет. Вот, к примеру, такое:
… Ну и так далее. Хорошо же? Но с музыкой никак не стыкуется. Толи дело…, вот послушайте, — Макаревич ухватил гитару, стал одной ногой на лавочку и взяв первый аккорд «Рока вокруг часов», запел по английски гнусавым придушенным фальцетом, но довольно верно и как-то на диво захватывающе.
Ворон привскочил, засунул руки глубоко в карманы брюк и почти сразу принялся притоптывать ногой в белом туфле, внимательно всматриваясь в аккорды, будто запомнить хотел.
Гости продолжали подтягиваться и следовали сразу в приоткрытую дверь, неодобрительно оглядываясь на гитарное бренчанье и парочку в тени куста. Некоторые делали возмущенные жесты, поскольку принимали их за «трудных» подростков.
— Спору нет, старик, это гениально! Есть в этом что-то, тупо-бодрое, и на джаз не похоже, и ни на что, — выразительно покрутил пальцами в воздухе артист, дослушав песню, — но хулиганством отдает. Хотя и антисоветчиной не назовешь, — задумался он. — Нет, у нас этого не поймут и не разрешат никогда. Но я все же не соглашусь насчет языка. Вот мне одна знакомая юная особа написала, энергичное такое… послушайте. Ворон поднял согнутую в локте руку и, дирижируя самому себе явившейся откуда-то свежей папироской, отчего в воздухе повисли спирали дыма, продекламировал:
Семен закончил, и папироса мертвой петлей улетела в сирень.
— Люто, — среагировал Макаревич, — не с китайского перевод?
— Я ж говорю — девушка.
— Для девушки вообще гениально. Барабаном поддержать, и может выйти китайский такой рок: «…а я нет, а я нет …звон монет…» Надо подумать.
— Однако, судя по букету, вы шли на день рождения? — спохватился артист. — Вы кем приходитесь Раисе Поликарповне?
— Поверьте, так и тянет сказать, что я ее любимый племянник, — пригорюнился юноша, — но увы… мы всего лишь работаем вместе в химической лаборатории.
— Ну, так идемте же смело вперед, Андрей! Вас ведь наверняка Андреем зовут, — прозорливо молвил Ворон и, ухватив студента за локоть, ввел его в помещение. Во рту у Семен Семеновича уже дымилась новая сигарета, которую он, кажется, извлек откуда-то прямо из-за щеки.
В гостиной тоже все дымили табаком, не исключая некоторых дам, находивших, что если сигарета помещена в ярко накрашенные губы, то это очень изящно, особенно по соседству с темной родинкой и должно сводить мужчин с ума. Даже окурок со следом губной помады мог бы вдохновить на подвиг или творческий порыв.