Метров через двести после городских ворот Эни выбрала подходящую песню в плеере. “This is a public announcement...”, надсадно заорал Джо Страммер. Эни выкрутила ручку громкости почти до максимума. Джо Страммер продолжил “...with guitar!”. Моя правая нога непроизвольно вдавила педаль в пол. Джонни зарычал и взметнул веер хрустальных брызг, вспыхнувших на солнце. Эни откинулась в кресле и забросила руки за подголовник.
Мы мчались по полю, не обращая внимания на глубокие лужи, оставшиеся после дождя. Иногда Джонни начинал скользить по жидкой грязи, но стоило ему хотя бы одним колесом почувствовать твёрдую опору, как он, рыча, снова рвался вперёд. Я изредка бросал взгляд на Эни. Она почти не мигала, немного смуглое лицо её было совершенно расслаблено, мышцы под бледной сеткой шрамов на тонких руках напрягались, когда Джонни попадал колесом в очередную яму.
Пока мы ехали через поле, небо полностью очистилось от туч. Слева, там, где за полоской леса течёт река, в небе кружила большая чёрная птица, но разглядеть её у меня никак не получалось. Когда мы доехали до тракта, птица куда-то скрылась.
Перед трактом мы остановились, я переключил привод Джонни, а Эни переключила Джо Страммера на Эми Макдональд. Джонни замигал левым поворотником, я осмотрелся, и, убедившись в абсолютности окружавшей нас безлюдности, вывернул на тракт.
Тракт направлен с востока на запад, в посёлок. Мёртвая деревня расположена приблизительно посередине между посёлком и тем местом, где мы выезжаем на тракт. Подъезжая к мёртвой деревне, я, как всегда, сбросил скорость: превращаясь в деревенскую улицу, тракт начинает гнуться, сначала спускаясь к мосту через ручей, а потом выбираясь обратно. Эни, прибрав громкость, спросила:
- Здесь ведь никто не живёт?
- Никто, - подтвердил я. - В мёртвой деревне никто не живёт.
- Тогда можно брать отсюда стройматериалы.
- Что ты имеешь в виду? - не понял я.
- Можно, например, разобрать вот это, - Эни показала на забор из посеревших досок.
- Как так - разобрать? - удивился я.
- Руками и инструментами, - объяснила Эни.
- Нет, я понимаю, что руками и инструментами, но это же не наше.
- А чьё?
- Ну, - я замешкался, - чьё-то. Чужое, не наше.
- Чьё - чужое? Здесь же никто не живёт.
- А вдруг оно кому-то понадобится? Вдруг кто-то, у кого нет дома, будет проходить и захочет тут пожить? - я сам не очень верил, что кто-то захочет жить в мёртвой деревне, однако Эни этот аргумент приняла и ненадолго задумалась. Улица повернула, и мы оказались в центре деревни, то есть рядом с пустырём, вокруг которого расположились пара заколоченных лавок с выцветшими вывесками и почта. Эни ткнула пальцем в здание почты и сказала:
- Но письма-то ему точно никто не будет писать.
- Эни, ну ты что, действительно хотела бы, чтобы у тебя в районе строили из досок отсюда, из мёртвой деревни? - я с недоумением посмотрел на Эни, но она, ничего не ответив, сделала Эми погромче.
Лавочник громоздился над прилавком колыхающейся горой. Бессчетные ярусы его подбородка, сливающегося с грудью, волновались, приводимые в движение мерным движением челюсти. Движение каждой складки имело собственную частоту, являвшуюся, видимо, той или иной гармоникой основного жевательного тона, в совокупности же они издавали завораживающий переливчатый аккорд.
Эни придерживала дверь, пока я заносил ящики с ягодами и ставил их на прилавок. После каждого ящика лавочник слегка кивал головой, добавляя новые обертона к кластеру осцилляций своих складок. Однако стоило мне перешагнуть порог лавки с ящиком сушёных грибов в руках, как по жировым каскадам пробежал безошибочно определяемый сигнал страха. Лавочник, по всей видимости, учуяв запах от ящика, затрясся с учетверенной амплитудой и протестующе поднял руки. Казалось, что на его руки надеты перчатки: кисти были вполне обычными пухлыми кистями, как, скажем, у Барсука, но за запястьями круто вздымались желатиновые холмы предплечий, испуганно-гневно трясущиеся вместе с лавочником. Увидев это студенистое буйство, я застыл с ящиком в руках и спросил: