Эндрю хмыкнул:
– Не знаю, где были твои глаза, Пинкни. В последний раз ты видел ее на моей свадьбе. Но ты был слишком обеспокоен, как бы свидетели не перепились, прежде чем мы доберемся до церкви. Зато Лавиния разглядела тебя хорошенько. Разве ты не помнишь, как она поймала букет и продела цветок тебе в петлицу? Она уже тогда положила на тебя глаз.
Пинкни засмеялся:
– Ну конечно! Проклятый сок закапал весь мой костюм. Мне хотелось придушить противную девчонку. Я и не понял, что это была Лавиния.
– Я не скажу ей. Это разобьет ей сердце. Она не прочь надеть чепец.
– Ей больше пойдет детский чепчик..
– Ладно. Только не говори, что я тебя не предупреждал.
Пинкни улыбнулся, затем посерьезнел. Оглянувшись на дверь и убедившись, что она плотно прикрыта, он придвинулся в кресле поближе к кушетке Эндрю:
– Как ты, старина?
Эндрю рассматривал свои руки, которые были аккуратно сложены на краю шерстяного пледа, накрывавшего его колени.
– Я не чувствую боли, – сказал он. Они помолчали.
Эндрю уныло взглянул на Пинкни:
– Можешь считать меня помешанным, но лучше бы они хоть чуточку болели. Я бы помнил о болезни. А так я забываю. Господи, помилуй, Пинкни, я просыпаюсь утром, в окно светит солнце, и я на чистой постели, а не в грязной палатке… Какое счастье, думаю я, – будто в отпуске… Пытаюсь вскочить – ноги не слушаются меня. Это происходит вновь и вновь. Думаю, все еще прояснится, но не знаю, с чем бороться. Нет врага, которого нужно одолеть. Я сумел бы проявить твердость, вытерпеть боль… Но тут… совсем ничего. – Сжав правую руку в кулак, Эндрю стал колотить безжизненные подпорки под одеялом.
– Эй, не дури! – Пинкни схватил его за запястье. Эндрю пытался вырваться, его рот перекосился от ярости. Вдруг он обмяк. Пинкни отпустил его руку.
– Впервые ты не справился со мной в индейской борьбе. Давай попробуем, две попытки из трех.
Минут через пять Лавиния, осторожно постучавшись, вошла, неся поднос с графином и бокалами. Она пришла в ужас при виде мужчин, которые, сцепив руки, изо всех сил напрягли мускулы. Лица друзей были красны.
– Что вы делаете? – воскликнула Лавиния. – Эндрю, тебе нельзя так!
На нее не обратили никакого внимания. Девушка выбежала с подносом в руках, бокалы опасно позвякивали. Когда Лавиния вернулась с Люси, рука Пинкни была плотно прижата к кушетке. Эндрю сжимал ее, вдавливая в волосяную обивку. Оба улыбались, как мальчишки.
– А ты точно мне не поддался?
– Не будь ослом. В следующий раз я одержу верх. Но они не успели начать: обе женщины бросились к кушетке. Лавиния, притворившись сердитой, распекала Пинкни, и ямочка ее розовела; Люси утирала пот со лба Эндрю крошечным платочком, обшитым кружевами.
По джентльменской традиции мужчины подчинились. Пинкни взял у Лавинии поднос и разлил по бокалам виски. Эндрю улыбнулся Люси. Румянец борьбы уже сошел с его лица.
– Люси, – сказал он, – ты ведь знаешь – не принято пить в присутствии дам.
Просительно взглянув на Эндрю, Люси вместе с Лавинией вышла из комнаты.
Пинкни протянул другу бокал. Эндрю, осушив его, поставил обратно, чтобы наполнить вновь.
– Они собираются убить меня, – мрачно сказал Эндрю. – Они заласкают меня до смерти.
Пинкни отставил свой бокал в сторону.
– Я хочу отыграться, – заявил он. – Мы договорились, две из трех.
Эндрю покачал головой:
– Попробуем завтра. Если женщины куда-нибудь уйдут. Я не хочу расстраивать Люси.
Его бокал снова был пуст. Пинкни поставил графин на столик перед кушеткой.
– Я буду свободен к четырем. Если дамы уйдут, пришли сказать мне. Я зайду и задам тебе жару. Ты должен дать мне возможность сравняться.
Пинкни подмигнул Эндрю и вышел. Как он и ожидал, Люси вертелась подле комнаты Эндрю. Пинкни отвесил поклон и попрощался. С вымученной улыбкой Люси устремилась в комнату мужа.
У ворот дома Джулии Пинкни на минуту задержался. Солнце садилось. Алое небо на западе было испещрено пурпурными полосами. Осадная артиллерия умолкла с полудня на время необъявленного рождественского перемирия. Было очень тихо. Пинкни достал длинную, тонкую сигару и не спеша выкурил ее. В доме одно за другим загорались окна – слуги зажигали газовые лампы. Затем полосы света сужались и исчезали – на окнах задвигали занавески. Наступила темнота. Пинкни, стряхнув уныние, вошел в дом.
Канун Рождества считался семейным праздником. В очаге постреливали искрами сосновые шишки. Пинкни уселся в большое кресло с крылатым навершием над изголовьем и посадил Лиззи к себе на колени. Мэри, Джулия и Стюарт устроились на стульях.
Когда все уселись, Пинкни откашлялся и открыл толстую книгу в кожаном переплете, которая уже лежала на столе.
– Наступила рождественская ночь, и все в доме… Но вот чтение закончилось, и Лиззи с неохотой согласилась отправиться спать, а то не придет Санта-Клаус…
Девочка медленно, насколько могла, обошла взрослых. Сделав книксен, она пожелала каждому доброй ночи.
Когда Лиззи ушла, Пинкни высыпал из корзины в огонь остаток сосновых шишек и, снова устроившись в кресле, вытянул ноги к теплу. Мэри принялась пересказывать сплетни, накопившиеся за два года его отсутствия. Распростертые над спинкой кресла крылья осенили Пинкни своей тенью. Он смежил веки…
Стюарт разбудил его:
– Мама велела мне растолкать тебя. Ты еще успеешь поужинать, а потом мы отправимся в церковь.
– Который час?
– Начало одиннадцатого. Ты проспал целых три часа. Мы тебя опередили и уже поужинали. Тетя Джулия сказала, что ты больше нуждаешься в отдыхе, чем в еде.
Пинкни встал и потянулся:
– Ох! У меня шея затекла и в животе пусто. Приходи поболтать, пока я буду ужинать.
Разделываясь с куриным пловом, он отвечал на нетерпеливые вопросы Стюарта о том, как сражаются на войне. Рассказывал в основном о лошадях. Наскоро поев, Пинкни пошел переменить помятый костюм.
Когда он вернулся, все уже собрались в холле, готовые выходить. Рядом с Мэри стояла Лавиния.
– Надеюсь, вы простите мое вторжение, – сказала она. – Мама и Люси остались с Эндрю, и я упросила кузину Мэри взять меня с вами. Не стоит приказывать Джереми запрягать лошадей ради меня одной.
Епископальная церковь Святого Павла на Энн-стрит была набита битком. Ее конгрегация пригласила прихожан других церквей присоединиться к ним, едва город стали обстреливать. Старики теснились внизу на фамильных скамьях, молодежь отослали на галереи, где она толпилась вместе со слугами. После службы прохладный вечерний воздух приятно бодрил. Из-за множества свечей и сгрудившихся тел внутри было одуряюще душно. Люди, выбравшись на воздух, задерживались на ступеньках и на дорожке, обмениваясь рождественскими приветствиями. Пинкни был в центре внимания. Юноша отвечал на вопросы о сыновьях и мужьях и ободряюще отозвался о фронтовом житье-бытье в Виргинии. Несколько молодых девиц, побудивших своих маменек протиснуться сквозь толпу, чтобы «узнать о папе», были удивлены и раздосадованы, увидев рядом с Пинкни Лавинию. Девушка радостно улыбалась каждому. Она не сводила широко открытых глаз с Пинкни, когда он говорил, и порой легко касалась его руки. Но Пинкни, увлеченный разговором, ничего не замечал.
Рождественским утром все в доме поднялись спозаранок. Лиззи от волнения крутилась волчком. Повсюду был слышен ее тоненький голосок:
– Могу я спуститься вниз, Джорджина? Санта Клаус уже приходил?
Взрослые улыбались и торопились одеться.
Когда таинственное содержимое было извлечено из подвешенных чулок вплоть до последнего мандарина, все, кроме Лиззи, отправились завтракать.
– Я покормлю мисс Лиззи позже, – решительно сказала Джорджина, – завтрак не уляжется в животе, пока она не успокоится.
Ясный неяркий зимний свет падал отвесными лучами сквозь окна столовой. Он рассеивался в рыжих волосах юноши и мальчика и бросал темно-алые блики на столешницу красного дерева. Слуги в белых перчатках под наблюдением Элии чинно двигались вокруг стола. Они разносили серебряные кубки и плоские блюда с яйцами – яичницы-болтуньи и глазуньи, яйца вкрутую и пашот, а также груды хрустящего бекона и пухлых сосисок, пирамиды тоненьких сладких креветок и жареных устриц, горы блестящей белой мамалыги. Перед каждым были поставлены подставки в виде филигранной работы лодочек. Льняные салфетки, вложенные в них, свисали над дымящимися горячими оладьями, дрожжевыми рулетами и сухим печеньем на пахте. Полупрозрачные сырники с яйцом и хлебной крошкой громоздились подле стоящего рядом масла. Это был обычный чарлстонский завтрак.