– Что уже больше, чем можно было сказать о большинстве его паствы, – добавил с кислой гримасой Саймон.
– Да, он тоже говорил со мной о моей 'нечистой силе' – и слух разлетелся по всему селу, настроив против меня всех соседей. – Лицо его скривилось от горечи.
– Действительно, я всего лишь получил по заслугам, но чувствовал себя преданным, когда они выступили против меня всей толпой крича – Мыслекрад! Клеветник и Колдун! – преданным от того, что большинство из них порой сплетничали обо мне – и я их простил.
– Но ты обладал оружием, которое они применить не могли.
– Да. Не 'не стали бы применять', а 'не могли', – гримаса Саймона превратилась в сардоническую. – Поэтому они подняли шум и крик и выгнали меня из села. – Он содрогнулся, закрывая глаза. – Ах, хвала небесам, что я не наделен никакой другой силой, кроме способности слышать мысли! Я бы возвратился в гневе швырять в них огромные камни, шаровые молнии, острые ножи. Подымал бы их ввысь и бросал наземь! Он снова согнулся, и глаза его распахнулись, глядя в пространство.
Род увидел, что в нем снова поднимается обида, и быстро вмешался, прошептав:
– Спокойно, спокойно. Это ведь было давным-давно.
– Вину я исправил. – Саймон снова выдавил из себя улыбку.
– Я понял ошибочность поведения, я раскаялся и полностью искупил свой грех. Сбежав из своей деревни, я скитался, ослепленный яростью и горечью, не зная, куда несут меня ноги. Сорок миль, пятьдесят, сто – пока, наконец, измотанный ненавистью, я не свалился с ног в какой-то пещере и не уснул. Пока я спал, на меня повеяло каким-то утешающим бальзамом, успокаивая мой мятущийся дух. Проснувшись, я почувствовал себя посвежевшим, созданным заново. Удивляясь, случившемуся, я мысленно поискал силу, сотворившую такое чудо. И обнаружил кладезь святых мыслей, которые я невольно впитал в себя во сне. То была община святых братьев, обитавшая в монастыре, находящемся в сотне ярдов от пещеры, в которую я, благодаря везению, свалился от усталости.
Саймон уставился в пространство. – Моя душа искала даваемого ими утешения и направила мои стопы к ним.
– Возможно, – согласился Род. – Но я думал, что в нашей стране есть только один монастырь – аббатство св. Видикона, на юге.
– Нет, есть и другой, здесь в Романове, хотя и не очень большой.
Род задумчиво кивнул. Он знал, что главный монастырь представлял собой конклав эсперов, знавших о внешней вселенной и о современной технологии и постоянно экспериментировавших со своими пси-способностями, пытаясь найти новые способы применять их. Не мог ли этот северный монастырь быть обителью того же типа? Может и нет, если они не заметили в такой близи смятенного духа Саймона.
С другой стороны, они может и заметили... – значит простое пребывание поблизости от монахов исцеляло душу.
– В самом деле, их покой распространился и на меня. Я сделал метлу и подмел пещеру; устроил себе постель из веток и папоротника. Со временем я устроил там уютный дом и дал покою братии утешить мою ярость и наполнить душу. – Он улыбнулся, глядя в далекое прошлое.
– Их душевный мир все еще пребывает во мне, столь глубоко он проник. – Он повернулся к Роду.
– Через несколько недель, я принялся размышлять об их мире и спокойствии. Что служило его источником? Как они пришли к нему? Я прислушался к их мыслям внимательней. И из всех счел самыми чудесными те, которые рассуждали о травах и их воздействии. Поэтому я начал проводить много времени в головах у монахов, трудившихся в перегонной, получая жидкости и эликсиры. Я упивался каждым новым известием, каждой мыслью.
Когда время повернуло к зиме, я пристроил к своей пещере дверь, выдубил меха и сшил шубу. Сидел у костра и прислушивался еще внимательней, так как зима загнала монахов в обитель. Снега лежали глубокие, они не могли далеко отойти от обители. Тут даже друзья могли истрепать друг другу нервы. Братия созрела для раскола. Вспыхивали ссоры, и я жадно прислушивался к каждому крику, горя желанием увидеть, смогут ли они по-прежнему сохранить святость. Но меня удивило, ибо даже вспылив, монахи помнили о своих молитвах. Они прощали друг друга и расходились в разные стороны! – Саймон вздохнул, качая головой. – Каким чудесным это мне казалось!
– Чертовски верно! – прохрипел Род. – Как им это удавалось?
– Благодаря посвящению себя богу, – объяснил с блаженной улыбкой Саймон – и благодаря постоянной памяти, что Он, Путь Его важнее их самих или их гордости, даже чести.
– Их чести? – одеревенел, уставясь на него Род. – Эй-эй! Не хочешь же ты сказать, будто они думали, что Бог желает им быть униженными!
Саймон покачал головой. – Нет, совсем наоборот! Они уповали на то, что Бог такого не допустит! Род испытал потихоньку накатывающее на него предчувствие. Он наблюдал уголками глаз за Саймоном.
– Как предполагалось ему это сделать? – Дав им знать внутренне, какие деяния тоже совершать, а какие не тоже. И тогда, даже если человек воздерживался совершать какое-то деяние, которого от него ожидали другие люди, он все же мог считать себя достойным, хотя б собратья и глумились над ним. Таким образом, он мог гордо держать голову – ибо конечном-то итоге, унижение заключается в тебе самом, а не том, чем тебя покарали собратья.
Род нахмурился, – Ты пытаешься сказать мне, что человек может спасти лицо, даже если все прочие презрительно тычут в него пальцами?
– Саймон покачал головой. – Такого не требуется. Если какой-то человек устранится от ссоры, а другой высмеет его за это, то первому нужно лишь сказать: 'Мой Бог сего не желает', – и другой поймет, и будет уважать его за воздержанность. На самом-то деле первому, даже не понадобиться говорить этого вслух, нужно лишь сказать про себя, в душе.
– Мой бог повелел мне возлюбить ближнего своего, – Он посмотрел Роду прямо в глаза. – Ибо эта 'честь', которой ты дорожишь, это 'лицо', о котором ты говоришь, есть всего лишь твое мнение о себе. Обычно мы полагаем, что дело в том, как думают о нас другие, но это не так. Просто большинство из нас столь мало себя уважают, что мы считаем мнение о нас других более важным, чем свое собственное.