— Я должен извиниться, — сказал он устало.
Он собрался на прогулку, и Лени увязалась следом. Вначале он не обращал на нее внимания, не хотел обращать, так он сказал. Между домами это было еще возможно, но не в открытом поле. Тогда он пошел быстрее, нога у него разболелась, но девочка не отставала. Он остановился и оглянулся. Лени сделала несколько шагов назад. Они уставились друг на друга. Он повернулся и пошел дальше. Но Лени шла следом.
Он снова остановился. А когда хотел идти дальше, она крепко ухватила его за рукав. Он вырвался.
— Я хотел бы побыть один. Понимаешь?
Она отступила.
Он пошел дальше. За собой он слышал ее шаги, быстрые, легкие шаги ребенка. И тут он повернулся и ударил ее. Она ошарашенно уставилась на него, потом ушла.
— Я знаю, простить такое нельзя, — сказал Хаупт.
Ханна собиралась накричать на него. Она заготовила настоящую обвинительную речь. Но в эту минуту все словно ветром сдуло. Он и не думал защищаться.
И тут он сказал нечто, тоже засевшее в ней как заноза.
— Но ведь вы так жить не можете.
Она резко встала и пошла.
Однако на следующий день вечером головы Лени и Ханны появились в раскрытом окне Хаупта.
— Не хотите ли с нами прогуляться, — предложила Ханна и улыбнулась.
И во время этой прогулки Лени, державшая мать за руку, другой рукой взяла руку Хаупта. Рука Ханны вдруг словно одеревенела. Она ощущала ее каким-то инородным телом. В конце концов Ханне удалось незаметно высвободить руку.
Ханна понимала, что не скоро найдет в деревне человека, с которым так интересно было бы разговаривать обо всем, как с Хауптом. Ей нравилась его манера говорить. Нравилась категоричность его суждений, категоричность, от которой он сам был в некоторой растерянности. Но долго притворяться она не могла: Хаупт нравился ей и как мужчина. И, даже когда они уже спали вместе, когда уже вступили в интимную связь, чувство, что она беззащитна, только усилилось.
Пока она не положила на стол ту пачку сигарет.
С тех пор прошло уже много времени. Они давно снова были вместе, но ее вдруг заинтересовало, что случилось тогда у них с Хауптом. Она даже спросила об этом Лени.
Она дернула ее тогда к себе, сказала Лени. И всю обратную дорогу ругала ее.
— А потом ты весь вечер копалась в своей шкатулке.
Шкатулка Ханны была деревянным ящичком, где хранились фотографии отца Лени. Он всегда был заперт, и Ханна лишь изредка разрешала Лени посмотреть фото. Обычно же она прятала не только ключ, но и ящичек.
Ханна посадила Лени на колени.
— Хочешь, посмотрим фотографии?
Лени кивнула.
Ханна достала ящичек.
— Теперь можешь смотреть их столько, сколько захочешь, — сказала она, пока Лени разглядывала фотографии. Она обняла дочь за плечи и тихо раскачивала ее из стороны в сторону. Улыбнулась. Легонько подула Лени в затылок. — Твоя мать иногда бывает настоящей прорицательницей.
Лени никогда еще не слышала этого слова, и, когда мать объяснила ей его смысл, обе развеселились.
— Но одного я не понимаю, — сказала Лени. — Если ты и в самом деле терпеть его не могла, почему ты меня к нему посылала?
— Я тебя посылала?
— Конечно, и очень часто, — подтвердила Лени.
— Что ты имеешь в виду, говоря «посылала»?
Лени вдруг ухмыльнулась.
— Ты сама это прекрасно знаешь.
Окончательно сбитая с толку, Ханна спустила ее с колен.
— Поздно уже, отправляйся спать.
Это невероятно. У нее вдруг запылали щеки. Она распахнула окно. В то время всякий раз, когда Лени замечала Хаупта на улице, она тяжело висла на руке Ханны, и Ханне приходилось ее тащить, Лени же упиралась и капризничала, так что Хаупт в конце концов их догонял.
Но ведь это же глупо, думала Ханна. Как будто нельзя было сломить сопротивление шестилетнего ребенка.
Она закрыла окно. На нее уставилось ее собственное отражение в зеркале. Она села.
Достала ящичек с фотографиями. Долго смотрела на портрет лейтенанта инженерных войск, инженера из Фармсена, района в Гамбурге, чуть неуклюжего, с крупными руками.