Справедливо усматривая тогда первопричину неурядицы в Космаче, предводитель бросился к нему, чтобы стащить за штанину. А тот — вжик! — выхватил саблю!
Завизжали женщины.
Но предводитель, и сам не будь дурак, — отпрянул.
«Вжик-вжик» — заиграл сверкающей саблей казак, ловко её вращая и перебрасывая с руки на руку. Это опасное сверкание даже истукана, в конце концов, проняло и заставило приостановить умиротворение павших, он опустил изрядно помятое о головы блюдо. Колодники, торопясь воспользоваться передышкой, начали подниматься, словно рыбью чешую, стряхивая с себя её ребро.
— Скорее, хлопцы, сюда! — манил Космач.
И клубок колодников, не распутавшись толком, попирая мирское серебро, подался опять на призыв.
До остервенения переживала за всех рогатая женщина в сером рубище, и хоть затолкали её в гущу толпы, рвалась обратно и прорвалась — с визгом:
— Копеечку съел! Съел её! — Прыгнула и клещом вцепилась в волосатого колодника, завязанного где-то в середине вереницы.
Лохматый под такой же лохматой, низко севшей и; мохнатые брови шапкой злоумышленник испуганно зыркнул. Первое побуждение его было, по-видимому затаиться среди густой растительности, исчезнуть в под ступающей под самые глаза бороде, но, обнаружив ущербность замысла, он переменил намерение и попытался стряхнуть с себя женщину. Высушенное тело её мотнулось, не отрываясь. Не переставая вопить, она волоклась в общей куче. Мирские не сразу прочухали, в чём дело. Убрав саблю, казак принялся раздавать в протянутые горсти деньги, когда мужики зацапали наконец вора.
— За горло хватайте! — верещала женщина. — Проглотит же, батюшки! За горло! Проглотит!
Тискали ему горло, выкручивали руки и тыкали в рыло ножом, пытаясь отыскать в чаще волос зубы. Колодник отбивался и мычал, не размыкая рта. Товарищи его, подвязанные на общую верёвку, не вмешивались в мирское дело, лишь пригибались, уклоняясь от мелькающих кулаков, и безостановочно тянули тем временем к благодетелю — к Космачу. А мужики изловчились заломить закосневшему в упорстве татю шею, растиснули челюсти, окровенив бороду, и кто-то дерзкий запустил в безумно разинутую пасть палец. Одна! Две! Три! Полушка под языком! Задушенный колодник уж и хрипеть не мог, глаза пучились белками.
Казак раздавал, колодники получали, кланялись, сколько позволяла верёвка, мирские, разбрызгивая красные капли, мордовали татя.
Напрягшись жилами, повязанная рогатым платком женщина в исступлении ума мелко-мелко дрожала... когда разнёсся ликующий, встревоженный — непонятно какой, озлобленный вопль:
— Воевода скачет!
Широко разметав полы охабня, в узорчатой золотной шапке на соболях, поднимая гонимую ветром пыль, скакал во главе десятка детей боярских и боевых холопов князь Василий. Взбаламученная, возбуждённая до беспамятства толпа по всему торгу ахнула, подаваясь первым побуждением врозь, и, однако ж, переменилась и сомкнулась вокруг очутившихся среди людского моря верховых.
— А-а! — злобно дышала толпа, напирая со всех сторон.
Мучительно раздирало Вешняка желание знать, что будет здесь, и необходимость быть там, бежать вместе с перетекающей толпой. Но сторожа прижали колодниц к стене, в стороне от событий, мать сама ничего не видела, не слышала и цепко хватала Вешняка:
— Постой здесь, сыночек! Не ходи, ради Христа бога не ходи!
Ничего она не понимала, сколько ни убеждай, ни говори, так что даже тюремные её товарки, чужие люди начали заступаться:
— Да пусть его! Пусть мальчонка сбегает, глянет! Что делается-то, что делается!
По толпе разносились громкие, перекрывающие друг друга крики, и казалось, сейчас, вот сейчас произойдёт что-то такое непоправимое и радостное, страшное, злое, ликующее, что невозможно стоять на месте.
— Воевода, кажись, — говорил зачем-то один из сторожей, поднимаясь на цыпочки, хотя никто и не сомневался, что воевода.
Задавленным, исчезающим сипом доносился времена ми поднятый до крайних пределов голос князя Василия.
— Скоп и заговор... сукины... дети...