В сладостной безвестности слонялась Федька-мальчишка там, куда вели её прихоть и любопытство, стояла и глазела от пуза — сколько влезет. С ватагой случайной ребятни она наблюдала, как лавочный сиделец в луковом ряду, осторожно, чтобы не обрушить, выбравшись из-за сияющих золотых гор, поставил перед собой на колени безвестного страдальца и, разинув ему до полного озверения рот, какой-то железной снастью в самой пасти усердно шкрябал. И от этого заунывного скрежета мутная слеза орошала выпученный глаз страдальца, катилась по перекошенной роже и падала раз за разом, оставляя на кафтане тёмные пятна... А на блошиной площадке, рядом с конской, ближе к Казанскому собору, всё по щиколотку завалено человеческими волосами, тут стригут и бреют. Закутанные полотном, увенчанные глиняными горшками люди застыли, ощущая себя средоточием действа. Федька заглядывала под горшки в умиротворённые, оставленные по случаю стрижки без всякого выражения лица, уходила и возвращалась, чтобы, остановившись в трёх шагах, безбоязненно рассматривать спутанного цирюльником человека.
Воображение её увлекали готовые к путешествиям подводы извозчиков; в ожидании седока или клади извозчики собирались на Красной площади до ста и до двухсот разом. И она подолгу глазела на готовые к странствиям полчища в неисполнимой надежде, что они двинутся куда-нибудь все сразу.
Маленькая славная девочка (как-то она это узнала стороной и догадалась, что славная), защищённая одним только многолюдством, в котором теряется всякий имеющий основания не гоняться за известностью человек, с замиранием сердца проскальзывала она мимо распахнутых дверей кабаков, где мутузили друг друга пьяные голоса, и обходила распутных девок, что держали во рту выставленный на продажу перстень, — изо дня в день, сердешные, не могли его никому сбыть, почему и продавали по сходной цене себя. Не задевала Федьку шальная, порохом вспыхнувшая вдруг драка, и рядом она стояла возле угрюмого медведя, что уныло топтался, изображая весёлую пляску, тогда как хотелось ему, в сущности, — ох, кто бы знал как! — хотелось ведь одного: загрести когтями какую-нибудь девочку понежнее! Абы где не шатайся — так-то! Не стригись мальчиком! И знай своё место, не лезь под руку, когда край как припёрло кого-нибудь лапнуть!
Никто не гнал Федьку из дому, никто её дома не лупил (кроме брата, да и то когда это было!), и, однако ж вот, затерянная в толпе, она проникалась какой-то всё обнимающей, всё проникающей жалостью. То была щемящая, возбуждающая надежды жалость — была ведь Федька открыта в будущее и от щедрого сердца прикрывала жалостью не только себя, но и всех людей вообще: и ревущего белугой от пьяной своей причины детину, и беспутную девку с неразменным перстнем во рту и большим синяком на щеке, которого нельзя было скрыть даже сугубым слоем белил, и усталую, неведомо куда бредущую женщину, что шаркала стоптанными опорками, и озабоченно шныряющего между возами мужика.
Когда Федька подросла и нужно было писать, читать, переводить за отца и за брата, она не часто могла выбраться из дому, но всегда помнила, что где-то плещется без неё шумливый, как море, торг.
Направляясь после трудного дня на Ряжеский торг, Федька не имела намерения развеяться, измучилась душой так, что охоты не было ни к чему. Но вот побродила она среди людей и стала ощущать, что отпускает. Целительное это занятие покупать сладости, выбрать с толком и прицениться, уложить в изрядно отяжелевшую корзину, которая обещает немало увлекательных открытий, когда придётся разобрать и пересмотреть всё дома.
По дороге во Фроловскую слободу, перекладывая из руки в руку тяжесть, Федька старалась не впускать в сознание грязную лапу Гаврилы-палача, не возвращаться к бездарному лицедейству Родьки, к ищущему взгляду Катеринки, необыкновенная любознательность которой в ближайшем будущем получит достаточно пищи, чтобы воистину уж «подивиться».
Кажется, это ей удалось — отвлечься. И так хорошо, что заблудилась. Внезапно Федька обнаружила, что понятия не имеет, как попала в глухой и безлюдный переулок с протоптанной посередине его тропинкой. И, что особенно скверно, не более того представляет, куда тропинка ведёт. Вернувшись назад, она распознала в отдалении шатёр городской башни, но так и не смогла уяснить, миновала эту башню по дороге сюда или нет?.. И вот высоченный колодезный журавель, косо торчащий во дворе шест... Всюду, когда приглядишься, высятся устремлённые к небесам журавли — сплошь как один знакомые... Постояв, Федька двинулась к перекрёстку и там, вроде бы признав церковку, повернула опять наугад и, конечно, заплутала бы окончательно, не задержи её крик и вопли.