Все эти соображения, спрятавшись за стопку блинов, и должен был принять себе в укор Жила.
— Так это я... зубы поскалить, — смешался он. — Как же, конечно, на государевом кружечном дворе куплено.
— В Никольском девичьем монастыре, — бесстрастно поправил Подрез. — В келье у старицы Олексы купил. Зашёл вот третьего дня в келью, двадцать вёдер водки взял.
Кто-то глухо кашлянул, подавившись смешком, — корчма старицы Олексы была не большая тайна, чем корчма Подреза.
И все как-то подрастерялись, запамятовали, из-за чего дело стало — чего сидим. Только Захар Губин помнил — улучив миг, он пихнул с отчаянным всхлипом Семёна, сунулся между спинами на спорное место и успел-таки закинуть за скамью ногу. Соперник его охнул, навалился, да поздно — Губин зацепился прочно.
— Сукин ты сын! — со слёзным отчаянием в голосе взвыл Семён Куприянов. — Пёс... твою мать!
— А хрена!
Клубком покатилась брань. Широко размахивая руками, они принялись тузить друг друга. И тут уж не сладко пришлось Губину — со скамьёй между ног, он только отмахивался, получая хлюпкие тумаки. Соседи пригибались, стол ходил ходуном, визг и гвалт поднялся матерный.
— Уймите их! — кричали друг другу. — Семён! Захар!
Подрез язвительно ухмылялся и, хищно приоткрыв рот, постукивал ногтем по зубу, словно кого на звук приманивал — себе в пасть. Всё вокруг закрутилось, многие повскакивали, никто не видел и не понимал презрительной ухватки хозяина. А если бы видели да понимали, должны были бы по совести встать сейчас дружно да повалить вон, разобрав шапки.
Среди мятущихся криков одна только Федька и сохраняла самообладание. Гости роптали и волновались, холопы, сбившись стаей, горящими глазами следили за потасовкой и каждый верный удар встречали волчьим урчанием. А Федька, не спуская задумчивого взгляда с Подреза, опустила под скамью свою чарку с водкой и опрокинула — с наводящим на размышление журчанием что-то полилось под ногами и потекло. На счастье, хватало вокруг занимательного и без Федькиных затей, никто в её сторону и не глянул. Она наполнила пустую чарку квасом и благополучно вернула её на место.
— Захар Сергеевич! Семён Леонтьевич! — начал Подрез, когда тычки и тумаки, сопровождавшиеся судорожным перезвоном по всему столу, стали угрожать целости фаршированных химер — рыбокурые чудовища студенисто вздрагивали и проседали, роняли хвосты. — Позвольте мне внести ясность, — говорил Подрез, хватая чарку — при особенно сильных сотрясениях питьё плескалось, — в доме своём на честном пиру в виду блистательного собрания гостей, одарённых в высшей степени примечательными и разнообразными достоинствами, коими же... — подзапутавшись, Подрез выразительно покрутил пальцем, словно пытаясь выловить что-то из воздуха, но ничего не выловил и указал зачем-то на ближайшую химеру, — коими же я, недостойный, имею все основания гордиться...
Сосредоточенный на трудном деле плетения словес, Подрез не очень заботился об удобопонятности своих рацей, однако соперников как будто бы проняло — опустили руки. Губы их дрожали, по багровым рожам, путаясь в растительности, катился пот.
— Остановившись в смущении, — с подъёмом продолжал Подрез, — перед непосильным выбором между равновеликими и — позволю себе повториться, я настаиваю! — в высшей степени примечательными качествами дорогих моему сердцу гостей, волею хозяина постановил я и указал быть на сей случай в доме моём без мест. Кто выше сядет, кто ниже, того в вину никому не ставить, в книги счётные не писать. Детей твоих, Семён Леонтьевич, детям Захара Сергеевича никто головой не выдаст оттого, что ты сядешь сейчас местом ниже.
А вот это было уж лишнее! Заговорился Подрез и перебрал. В разболтанной от тряски голове Куприянова никакое закруглённое по смыслу суждение не могло зацепиться и не задерживалось, оставались лишь ни на что не годные обломки. Они саднили сознание, и вот этот воткнулся: сядешь ты местом ниже.
Подрез заметил оплошку и заторопился:
— Бывает и великий государь царь велит иной раз воеводам, князьям и боярам быть в полках без мест, когда не до счёту — басурманин подступает! Чего уже вам считаться — не князья! Велю я вам и указываю быть на сей раз без мест!
— Ты с государем себя не равняй! — выпалил Куприянов. — Холоп ты, грязь, чтобы с великим государем себя равнять! Государишься, Димка, смотри, доводное это дело!
Подрез осёкся. Другим голосом, внятно и недвусмысленно он возразил:
— А я и помыслить того не смею, чтобы с великим государем себя равнять.
Но Куприянов сорвался с привязи. Остановиться он был не в силах — горечь, злоба и жгучий стыд нашли первоисточник свой и причину, он возненавидел Подреза; путанные тёмные пряди сбились на потном лбу, застилая глаза.