— Ты водку пьешь? — внезапно озадачивает Колю дед.
Коля, смешно гримасничая, распрямляет затекшую спину:
— В море не пью.
— Свою! — блудя круглыми глазами, соглашается дед, — а кабы кто навив?
— Даже если б налил, — невольно улыбается в ответ Коля. — Только на берегу — по праздникам, ну еще за приход в порт можно.
И краснеет, поймав короткий строгий взгляд старпома.
— Пвохие моряки пошви, Эдуард Эдуардыч, ты согвасен со мной? Не пьют, курят не взатяжку, мышей не вовят…
Чиф отрешенно смотрит вдаль, на чукотские сопки. И дед продолжает, теперь уже будто сам с собой:
— А я с шестнадцати вет уже по-черному гвушив. Считай, стаж — двадцать годов без мавого…
— Соловья баснями не кормят, — обрывает чиф дедовы откровения, берет микрофон, и спикер разносит по палубам и каютам его командирский глас:
— Мотористу Шестерневу подняться на мостик!
Заканчивая приборку, Коля протирает старым полотенцем узкий подоконник и видит в лобовом стекле, за которым уже воцарилась ранняя чукотская ночь, отраженного Шестернева, квадратного битюга-моториста с огромной лохматой головой, прозванного в экипаже Шестеркой за добровольную роль денщика при стармехе; видит, как дед что-то шепчет ему, склонившись, в ухо. Шестерка исчезает так же бесшумно, как появился…
В старпомовской каюте дым висеть коромыслом не может: три иллюминатора в каюте, даже не иллюминаторы, а окна — большие, квадратные, с видом на главную палубу и на правый борт. Да два вентилятора по переборкам, японские, с клавишами. Вообще у чифа в каюте собрано все самое лучшее по базе — телевизор, магнитофон, часы с боем, настольная лампа с абажуром в виде аквариума, кофейный сервиз. Собственно, ничего удивительного, потому что в ведении старшего помощника — все судовое хозяйство. А стереомагнитофон он выпросил еще на стоянке у капитана, который собирался отдать «эту дрянь» кому-то на берегу. Для капитана плебейская гармошка — музыка, а стереозаписи «русских соловьев» — эмигрантов нехороши. Ну, что ж, одному по вкусу попадья, а другому — попова дочка…
Залихватский «Казачок» скачет по каюте, прыгая из двух динамиков, висящих над вентиляторами, которые неутомимо кромсают сигаретный дым трех персон, ужинающих «тет-а-тет».
Сам Эдуард Эдуардыч утопает в своем любимом низком кресле и «ловит кайф», отвесив нижнюю челюсть, а в зубах его зажата с умелой небрежностью гаванская сигара. На диване напротив расположились стармех и девушка в полной экипировке — в перламутровой помаде, сиреневых «тенях», декольтированной импортной кофточке. Она похожа на сестру стармеха — высокий коктейль прически не может скрыть кошачьи черты круглого лица. Старпом ее так и зовет — Киса:
— Киса, поухаживай за нами, видишь, в тарелках скучновато.
Девушка послушно выгребает в тарелки остатки гуляша из вместительной супницы.
— Вот так, Киса, — говорит чиф тоном дрессировщика.
— Что ты все Киса да Киса, — игриво возмущается дед, — мама дочку, надо повагать, не так называва?
— Конечно нет! — девушка улыбается деду. — Это все он, он выдумал мне кошачье имя.
Кокетливое «он», выдающее их близость, вызывает едва уловимое самодовольное движение красивых ресниц старпома.
— Меня зовут Луиза, — продолжая кокетничать, говорит Киса и рассчитано обнажает коленки, усаживаясь на свое место рядом с дедом.
— Вуиза, — повторяет дед в упоенье. — Вуиза — коровева стриптиза.
Ее зовут просто Лизой, и старпом чуть приметно улыбается, думая: «Да, Киса-Лиза, в Голливуд тебя, конечно, не возьмут, это здесь, на безрыбье, ты за первый сорт сходишь. Впрочем… — Он неожиданно вспоминает камбузницу Курилову, Золушку последнего бала, — впрочем, и на безрыбье иногда кое-что по-па-да-ет-ся. — Чиф мечтательно выпускает кольцо дыма, которое тут же хватают и треплют вентиляторы. — Да, эту крошку чуток образовать бы — привести в порядок прическу, туалет: одеть во французскую батистовую ночнушку и красное макси-платье с блестками и глубоким, как вот у Кисы, вырезом. Тогда с ней не стыдно будет показаться».
Размечтавшись о береговых гостиных, в которых доводилось ему блистать, Эдуард Эдуардыч вдруг с неодолимой страстью захотел очутиться сейчас там, среди хрустального блеска и хрустального звона званого ужина, он даже, как бывало, услыхал восхищенный ропот за спиной: «Какая пара… Ах, какая милая пара — этот моряк с Золушкой…»