Последнее утро. Море. Оловянное море. Самолет. Сумасшедший Полковник. Элеонора. Харт. Сэр Генри. Компания.
И снова резкий запах обезглавленных сочных стеблей, зеленоватая пена на местах среза. Трава плачет. «Да что это я?» — одергивает он себя.
Она тянется к нему смешно, как маленькая девочка: у нее растрепанные волосы и припухшие веки заспанных глаз, она здорово загорела, а ладони так и остались белыми, губы приоткрыты, и с них вот-вот сорвутся слова…
Знаешь, какое у меня предложение? — смущенно говорит она.
Лихов запахивает простыню, она прячет голову у него на груди и что-то шепчет…
«Люди везде люди, как и трава везде трава, как воздух, как море, как ожидание, дети, смерть… Люди оставались одинаковыми тысячелетиями и только последнюю сотню лет стали разными. Почему? Они по-разному зарабатывают на жизнь? Читают не одно и то же? Видят разные сны или молятся разным богам? Они разные в миллионах проявлений, но одинаковы в одном: они хотят и должны жить. Смешной парень этот режиссер: мы — на пороховой бочке. Тринитротолуол! По пятнадцать тонн на брата! Песенки Беранже. Какую песенку написал бы рано облысевший бард, узнай он, до чего дошли люди, вместо того чтобы проводить время в объятиях Лизетт».
— Ты что?
«Какие у нее большие глаза, с тайной бездонного зрачка, манящего в глубину… Всего двенадцать дней вместе, а такое ощущение…»
— Натуля, Натуля, — Лихов гладит лоб, пальцем касается уха, очерчивает мочку, янтарную от солнца, бьющего в окно, и повторяет: — Натуля…
В дверь стучат яростно, настойчиво. Может, перепутав дни, нагрянула хозяйка? Они прижимаются друг к другу. Кто-то сопит, раздается голос Жанны:
— Последнее утро! Вы что? Совесть есть?! Вставать! Не море — сказка!
Лихов вздыхает.
— Венского леса? — бесполезно сопротивляется он.
— Именно! Венского! — ухает за дверью.
— Тогда придется вставать, — отзывается наконец Наташа весело.
Через минуту Жанна врывается в комнату, и воздух^ ущемленный в правах объемами этой женщины, кубометрами еътлывает через балконную дверь.
Жанна в прекрасном расположении духа:
— Последний день — учиться лень! Пора, не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тому три кона водить.
Она тискает Наташу и даже, как кажется Лихову, может пойти на то, чтобы ущипнуть его. Впрочем, вряд ли. Жанна соблюдает дистанцию: помнит, как неважно сложились их отношения в начальный период. Неужели последний день? Впереди северная осень, высокомерное, негреющее солнце, в восемь утра — метро, в половине шестого или позже — метро, а иногда трамвай, последний, вымороженный, гулкий. И так каждый день, в гололед, в пургу и стужу. Если не прервется вдруг командировкой — в зной, сушь или влажную ростепель.
Они идут к морю. Их догоняет режиссер. Он подхватывает обеих женщин под руки и тащит вперед — к теплу, песку, к прохладе с моря, к беззаботности коротких дней отдыха. У него голубая рубашка, узкий таз и хорошо развитая мускулатура рук.
«Вылитый Джоунс внешне, — думает Лихов, — но речевые возможности, конечно, другие. И еще: есть что-то неискреннее в нем, какая-то фальшь в безалаберности, трескотне и взрывах шумного веселья».
Те же лежаки, те же маркизы, те же лодки, те же безымянные спины — и все другое, все приобретает значительность благодаря таинству последнего дня. Последний день — день итогов, день, когда жирная черта прочерчивается под двенадцатью сутками отдыха, неповторимого, потому что в следующем году вам будет уже на год больше, и все будет так, да не так. «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, воистину нельзя, а жаль».
Лихов рассеянно побрякивает в кармане мелочью и вдруг сворачивает к междугородному автомату. Набирает Москву. Начальство, как всегда, на месте, в трубке рокочет привычный бас:
— Приезжай, заждались. Без тебя пусто — смущенный хохоток, — вместе тесно, а врозь… сам понимаешь. Стол твой скучный, голый… Знаешь, у Крымова дочь родилась… Ну да. Он-то рассчитывал на сына. Переживает! Говорит: будь что будет, еще раз попробую. Как только вернешься — я махну… Угу, путевки уже в кармане. Супружница все-та- ки укатала. Вроде и осточертело, а самому выпрыгнуть из беличьего колеса трудно.
Лихову знакомо это чувство причастности к делу — единственное, что укрощает тупую усталость. И еще дает возможность ранним летним утром идти сквозь лучи только