— Как врач я не возражаю. Другое дело, что мы были, как бы это сказать, не то чтобы дружны, а близки, скорее. Да, близки. Хотел бы вас предостеречь. Не скажу, что хорошо знал этого человека. Знать человека невозможно, он непознаваем, просто я мог с наибольшим успехом предположить, как он поведет себя в той или иной конкретной ситуации. Всего лишь предположить, подчеркиваю. Мистер Лоу — неразговорчив, не любит выворачивать себя наизнанку перед каждым встречным. Он, по-моему, не очень-то верит в такую человеческую черту как сострадание. «Удивительно, Барнс, — изредка говорил он тихими вечерами в особняке, — удивительно, сколько ничего не значащих слов придумали люди! Сострадание, участие, человеколюбие… Вы представляете себе нормального человека, о котором можно во всеуслышание заявить: вот он, — и показать па субъекта с крючковатым носом или тонкими губами, еле скрывающими редкие желтые зубы, — вот ои человеколюбив? По-моему, это чепуха». Однажды я имел неосторожность спросить Лоу, верит ли он во что-нибудь. Он долго смотрел на меня, потом ответил: «Знаете, Барнс, я отношусь к вам с симпатией и вам могу сказать, что ни один мало-мальски приличный человек не смог бы ответить на ваш вопрос. Но я сам, Барнс, отношусь с большим недоверием и подозрительностью к людям, которые способны, допивая мутный кофе или ковыряя в зубах изящной костяной зубочисткой, спросить: а вы верите вообще во что-нибудь?»
Барнс поднялся, подошел к старинному буфету, открыл тяжелые резные створки. Он стоял спиной к Элеоноре и, казалось, напряженно обдумывал, что сказать. На самом же деле Барнс повернулся и совершенно буднично заметил:
— Зачем я все это говорю вам? О человеколюбии в понимании мистера Лоу, о том, верит ли он во что-либо или нет… Л хочу, чтобы вы представили: Лоу весьма непростой человек, не такой, как его мамаша, состоящая из полутора с лишним сотен фунтов мятущейся в поисках наслаждений плоти и нескольких, не бог весть каких сложных, интриг. Дэвид Лоу совершенно не однозначен. Его «да-» может означать «нет». Его «нет» ' может быть восторженным «да», а самое* трудное, что он сам толком не представляет, что, почему и каким образом захватило его в данный момент.
— Может быть, он несколько психически неуравновешен? — предположила миссис Уайтлоу.
— Вы хотели спросить: вполне ли психически здоров Дэвид Лоу? — поправил Барнс. — Так вот, как врач, как человек, не один год имеющий возможность наблюдать Лоу, я, могу сказать: он совершенно здоров психически. Надеюсь, вы понимаете, что, если человека разрывают сотни, а может быть, и тысячи противоречивых, а иногда и взаимоисключающих желаний, то нет оснований говорить о его психическом нездоровье, скорее такое состояние — норма.
Он постучал ребром ладони по массивной деревянной подставке, на которой стояли десятки бутылок. Его жест как бы говорил: ну, хватит интеллектуальности, на сегодня, во всяком случае, не выпить ли нам? И чтобы не осталось сомнений, Барнс тоном гостеприимного хозяина предложил:
— Не хотите попробовать? Вина лучших марок. У меня тут есть кое-что достойное внимания. Хотите заняться «слепой» дегустацией?
Элеонора не скрыла недоумения. Барнс усмехнулся,
встал в позу терпеливого учителя младших классов и назидательно начал:
— Я предложу вам несколько бутылок без этикеток. Среди них будут самые дорогие французские вина, а будут и наши собственные, из винограда, созревшего в Новом Свете, а вы попробуете угадать, какое же вино лучше.
— Чем-то напоминает мою работу, — предположила Элеонора, — тоже вслепую и тоже надо угадать.
— Тем более, тем более, — скороговоркой выпалил Барнс. — Кое-что угадывать не нужно: это, это и вот это, — он поставил на столик рядом с дюжиной хрустальных бокалов несколько бутылок разной высоты с обилием золота на этикетках. — Две ближайшие, например, с виноградников Шато-Мутон-Ротшильд, а это белое бургундское из Шардоне, а это, — он мечтательно умолк, как будто вспомнил что-то из времен своей молодости, — а это — белый «Совиньон» из Бордо… Вам не скучно? — встревоженно спросил он, наполняя ее бокал.