Верно: фигура, бычья повадка, одышка, безусловно, напоминали Харта. Смешно смотреть, как толстяк бежит по дорожке, посыпанной галькой, и не знает, что его двойник ломает голову над странным преступлением, совершенным во вверенном ему городке.
Откуда-то из середины стеклянной коробки пансионата, стоявшей ребром к нашему дому, раздался писклявый голос:
— Иван Сергеевич! Ива-ан! Ты что себе думаешь?
Вслед за этим в дверях лоджии четвертого этажа показалась женская голова, утопающая в гигантском стоге травленных перекисью волос. Толстяк остановился как вкопанный, можно было подумать, что на него не распространяются законы инерции.
— Ты что себе думаешь? — снова донеслось сверху.
Толстяк вскинул голову и раздраженно буркнул:
— Я ничего себе не думаю. Ничего! Нуль! Нуль сотых, нуль десятых! — и, чтобы быть окончательно уверенным в том, что жена его поняла, он соединил большой и указательный палец в кольцо, символизируя нуль, и несколько раз энергично потряс рукой, как коренной неаполитанец.
— Кстати. — Наташа быстро повернулась, посмотрела расширенными от необъяснимого восторга глазами. — Кстати! Что-то давненько не слышно о Харте? И подозрительно тихо: можно подумать, он перестал стрелять по банкам из-под пива во внутреннем дворе полиции Роктауна.
Я ухватился за недвусмысленный повод для примирения. Мы сели в шезлонги на балконе и перенеслись к другому морю, другому побережью, другому жаркому дню. Пожалуй, это было первое утро, когда мы не пошли купаться.
О СОБЫТИЯХ 12–13 ИЮЛЯ 1980 ГОДА
Харт расставил пустые банки — всего десять штук. Придирчиво осмотрел шеренгу жестянок и добавил еще две. На деревянном столе разложил оружие. Джоунс стоял рядом, готовый выполнить любую просьбу шефа. За его спиной высился столб, в который были забиты крюки, а на них впселп специально заказанные Хартом шрифтовые плакаты. Харт считал, что бесполезных знаний не бывает. Время от времени он менял плакаты. Вот что было написано на них сейчас:
Если верить ученым, к 11948 году у человека полностью атрофируется мизинец. (На самом плакате Харт наппсал
карандашом: «Жаль, мы не доживем до этих времен».'Харт всегда уверял Джоунса, что, когда держишь рукоятку револьвера, самое важное знать, куда убрать мизинец.)
Один пенс, положенный в банк из расчета шесть процентов годовых в первый год от рождества Христова, стоил бы сегодня 25 и еще сорок шесть нулей долларов. (Рукой Харта было написано: «Как вы полагаете, Джоунс, Христос догадался положить один пенс на свое имя в первый год после своего рождения?»)
Одной парфюмерной фирме удалось создать и выпустить в продажу мужской одеколон с запахом новенького дорогого автомобиля. (Рукой Харта было написано всего одно слово: «Обалдели!»)
Было тихо, и Харт не без удовольствия представлял, как зачертыхаются святоши и загримасничают изъеденные молью моралисты, когда он начнет палить.
— Все заряжены? — Харт кивнул на стол.
— Полагаю, сэр.
Джоунс повел плечами и сдвинул один из плакатов. Как и его шеф, он не терпел беспорядка и тут же аккуратно поправил плакат, как раз тот, что намекал на финансовую нераспорядительность Христа.
— Оружие в нашем деле — штука не последняя. Возможно, оно и пригодится всего раз в жизни. Но это будет именно тот раз, когда ничто другое в мире не сможет вам помочь: ни связи, ни любовь, ни деньги, ни изощренный ум, ни красивая фигура, ни бешеный темперамент… — С этими словами Харт выложил в ряд по возрастающей три револьвера, смотрящие стволами в сторону бапок. — Вот этот, — он взял лежавший в середине, — с оружейных заводов Коннектикута, короткоствольный тридцать восьмого калибра, — прекрасный парень. Посмотрим, на что он способен.
Четыре выстрела раздались так быстро, что слились в один, и четыре банки, прижавшиеся к кирпичной стене, получили по дырке.
— Вот этот, — Харт положил руку на самый маленький, — бульдог тридцать второго калибра, специально для субботнего вечера, но лупит тоже дай боже.
Еще четыре банки были пробиты.
— А этот, — Харт любовно погладил здоровенный «маг-пум» сорок четвертого калибра, этот хорошо приберечь для ваших: заклятых врагов.
Загремели выстрелы. Харт стрелял, сжимая рукоятку
обеими руками. Когда двенадцатая банка получила причитающуюся ей дыру, Харт присел на маленький складной стульчик из парусины и удовлетворенно проговорил:
— Недурно. Двенадцать из двенадцати. Совсем недурно для не очень молодого, не очень грациозного и чуть-чуть лысоватого джентльмена.