Выбрать главу

Иван Клима

ЧАС ТИШИНЫ

Роман

Глава первая. ЛАБОРЕЦКИЙ

1

Над водой чуть поднимался холодный пар. Мужики с высоко подвернутыми штанами шли, путаясь в затонувших кустах, спотыкаясь о скрытые водой бугры и проваливаясь в вымоины, они дрожали от холода, ругались; ледяные капли стекали по голым ногам, вытереться люди не могли — обеими руками они тащили сеть.

Первым шел Молнар. Он был сторожем на реке, наблюдал за рекой, присматривал за плотиной — вернее, за той ее частью, которая находилась внизу под лесом, записывал уровень воды, а в те дни, когда вода в реке и канале, как теперь, прибывала, река выходила из берегов и рыба устремлялась на широкие пастбища, он выслеживал направление ее блудного пути, чтобы поймать в сети. Случалось, Молнар и прикрикнет кой на кого, но люди все-таки любили его, потому что он не терял присутствия духа, какой бы ни была жизнь. Но за последнее время даже и он перестал шутить: на русском фронте у него был убит старший сын, а теперь болела жена. Он внезапно постарел, похудел, смех его сосредоточился в глазах, где соседствовал с постоянною болью.

Сеть вдруг натянулась, он нагнулся к воде, нашел колок и быстрыми движениями стал крепить сеть.

Кто-то позвал его издали, но он даже не оглянулся; под руками его расходились спокойные круги, вода лениво вливалась в окошечки сети.

Стоявший поблизости Шеман окликнул Молнара:

— Павел зовет! Домой велит идти.

Молнар испугался, но тут же попытался прогнать недоброе предчувствие. Это было бы слишком: летом сын, а теперь жена.

— Ничего, подождет, — сказал он вслух. — Видно, приехал старый барон — приглашает на обед.

Шеман рассмеялся, а Молнар, не теряя времени, принялся вязать последний узел. Потом вдоль натянутой сети поспешил вброд к берегу.

— Приятного аппетита! — крикнул вслед ему Шеман.

Всю ночь она проплакала — так было больно, а утром лежала спокойная; это, должно быть, хороший признак.

На берегу Молнар быстро опустил штанины.

— Лаборецкий пришел, послал меня за тобой, — доложил сын. Сын Молнара был худ и высок для своих тринадцати лет.

— А как мама? — спросил отец. — Не плакала?

— Молилась.

— Так…

Ему казалось, что сын хочет еще что-то добавить. Молчаливость сына иногда беспокоила его. Старший, Вило, тот, которого теперь уже не было в живых, никогда не беспокоил отца. Был весь в него. Они походили друг на друга чуть ли не во всем, и Молнар понимал его, как самого себя. А вот Павел порой казался ему совершенно чужим; он не умел громко смеяться, целыми часами молчал. Однажды, когда он наблюдал за Павлом, ему в голову пришла странная мысль, что сын молча с кем-то разговаривает — по лицу сына время от времени пробегала робкая улыбка.

— О чем ты думаешь? — спросил отец.

— О Вило, — ответил мальчик. — Я представляю себе, как он там лежит.

— Тебе об этом не надо думать.

— Он обещал мне гармонику, когда уходил. — Потом Павел добавил: — Говорят, что мертвый человек слышит уже только одну музыку, а я думаю, что там — одна тишина.

Они шли теперь по широкой дороге, вдоль которой приютились маленькие домики с гнездами аистов на зеленых крышах, с деревянными заборами и огромными страусиными шеями колодцев.

— Подожди, кончится война, — пообещал Молнар. — Купим тогда гармонику, ты будешь петь, а я — играть, так и пойдем с тобой вместе. Посмотрим где что. В Америке увидишь дома в сто этажей, морские плотины и того выше. Потом вернемся, и ты построишь все это здесь.

Очень старая сказка, он рассказывал ее часто, и Павел вряд ли уже ей верил.

Их домик стоял на самом краю деревни, до реки было три минуты ходьбы; когда река выходила из берегов, вода поднималась до средней ступеньки их лестницы, ведущей в кухню.

— Подожди на улице! — приказал Павлу отец.

В кухоньке он действительно нашел этого удивительного человека, который выглядел более громоздким, чем был на самом деле, — он никогда не снимал бараньего тулупа; в особенности удивляла его голова — куда более могучая, чем у остальных людей, с копной густых седых волос и рыжей бородой.

— Я пришел посмотреть на твою жену, — сказал Лаборецкий, — как ты просил.

Лаборецкий не был врачом. Но долгая жизнь в Канаде, в глухих лагерях лесорубов, где каждый должен был быть поваром, портным и доктором, заставила его научиться перевязывать раны, приготовлять бальзамы и мази индейцев, а также отличать боль легкую от боли, предшествующей смерти.