Хорошо еще, что украли чемодан, иначе он не смог бы все унести. И он рассмеялся, идя по разрушенной улице. Рейку сделаю сам и нанесу деления, вешки тоже или напишу Давиду.
Он купил себе буханку белого хлеба и на все карточки килограмм колбасы. На вокзале он сложил свои вещи в кучу, сел на них и стал дожидаться поезда. Около него суетились солдаты, девушки в темных юбках и цветастых платьях — они пели какую-то визгливую песню, одноногий цыган тащил на спине залатанный мешок, на путях маневрировал паровоз с тремя вагонами, из которых торчали ржавые обломки орудий. Люди кричали на каком-то трудно понятном языке, никто здесь не знал Мартина, никто не обращал на него внимания, никто его не ждал.
Он понял, что такое быть в незнакомом городе совсем одному, даже не знаешь, где придется спать. Казалось, это должно было его хоть немного беспокоить, но он не беспокоился, разве что испытывал любопытство. Потом он представил себе полянку под лесом, где ему предстоит произвести замеры — никогда еще он не готовил места для больницы. Прежде всего надо будет подыскать реечника, чтобы умел хотя бы писать и хоть немножко считать. Скажем, какую-нибудь девушку, думал он, какую-нибудь красивую девушку, и он начал думать о девушке, с которой днем будет работать, а ночью спать.
Наконец прибыл поезд — четыре вагона, обвешанные людьми; он влез в последний, нашел себе местечко в тамбуре и сел, прижимая к стене свои сокровища; воздух здесь был спертый от разгоряченных человеческих тел, от грязи, пота и пьяного дыхания.
Через краешек окна он видел убегающий пейзаж — островерхие кроны желтеющих деревьев, краснеющий кустарник, пожарища деревень, землянки, из которых поднимался дым, глиняные избушки и соломенные крыши, деревянные сараи, покрытые зеленой хвоей, — видно, в них жили люди и даже спали дети, — и он проникся еще большим сочувствием к жителям этого края.
Он вышел на сожженной станции — недавно разрушенный монастырь поднимал к небу зубчатую башню; к монастырю приближалась молчаливая процессия; что вы будете делать, когда опомнитесь, чтоб открывать двери, говорить обычными словами и снова любить? Они проходили мимо него, молчаливые, залезали в свои норы, расходились по разным тропинкам. Наконец их осталось только двое — он да длинный тощий старец в бумажных брюках, резиновых галошах на босу ногу, через плечо у него висело зеленое американское одеяло с большими черными буквами U.S. ARMY, на голове шляпа, как перевернутая лохань.
— Пан, — спросил старик, — это правда, что снова будет война?
Он ужаснулся.
— А между кем?
— Говорит, между русскими и Америкой. У американцев вроде есть такая бомба. Как бросят — так целая часть света долой. И огонь столбом до самой луны.
— Да что вы? Кто это вам такое наговорил?
— Да вот все вокруг говорят, — сказал старик. — Человек на все способен. Нравится ему огонь, вот он и зажигает. Той осенью, когда сюда пришел немец, наших согнали в костел, а некоторых увели за деревню в лес. А потом солдаты все полили бензином и подожгли. Огонь клокотал, все только трещало. И мы так кричали, что не узнавали собственных голосов, пока не услышали тех, запертых в костеле; у меня дочка там была, так вот слышал я, как она плачет со всеми детишками своими, как рыдают они в этом страшном огне; а потом немец, офицер с черным лицом, кричал: «Зинген, зинген!» И мы пели, о, господи, как же страшно мы пели и как долго в ту ночь, когда уж и треска-то никакого не было, когда уж никто больше не кричал и было совсем тихо.
Старец приподнял шляпу и ушел по тропинке, ведущей к желтым холмам, где, вероятно, посреди леса поселились люди.
Теперь он остался совсем один. А когда пришла ночь, он вытащил из рюкзака свитер и плащ-палатку, улегся под высокий дуб на опушке леса и сразу же уснул; сны ему не снились. Уже рассветало, когда его разбудил шум моторов. Это была целая колонна машин; первая сразу же остановилась, офицер тщательно проверил бумаги, откозырял, пожал руку и взял его в свой «джип». Дорога вилась вдоль холмов, повсюду видны были воронки. Вскоре они съехали с нее и стали медленно двигаться по кочковатому лугу, они проезжали через временные мосты, но чаще всего вброд, там, где брод был тщательно обозначен палками. Был уже день, когда с голого гребня он увидел развалины сожженного города.
Его высадили на пространстве, которое, очевидно, было когда-то площадью. Он смотрел вслед удаляющимся машинам, в бывших садах до сих пор торчали обгоревшие деревья, но не осталось ни единого цветочка: краски вообще исчезли из этих мест, только на заново построенном сарае висела оранжевая вывеска: