Он мог обругать всех и вся, с удовольствием смаковал чужие ошибки, самолично участвовал в публичных порках и казнях на больничных пятиминутках, расписывая, как на самом деле должен был поступать в экстренной ситуации дипломированный специалист и какой метлой следует гнать из медучреждения «всяких недоучек».
Всё это я знаю и помню только со слов мамы. Но рассказывала она всегда так красочно и эмоционально, что у меня складывалось ощущение, будто Султанов здесь, рядом, живой, из плоти и крови, хоть и получил от коллег за свои навыки исчезать из операционной кличку Призрак Оперы. И что вот сейчас он достанет эту самую метлу и всех нас из собственной квартиры повыметет.
— Представляешь, — делилась мама с бабушкой после смены, не обращая внимания, что я тут же за столом грею уши, — привезли острый живот. Султанов моментально слился. А зав просто так спрашивает: что, Олега Николаевича опять нет? Ему говоря: нет. Так зав кивнул и встал к операционному столу сам. Представляешь? Начальник отделения сам пошёл работать за подчинённого, который в этот момент пил кофе с рентгенологом.
— А ты прям и знаешь, что он пил кофе? — уточняла бабушка.
— Да, как раз больного водила фоткать. Они там лясы-балясы битый час точили, потом Султанов явился к концу операции и давай заведующему рассказывать, как правильно швы накладывать. Заведующему! При других врачах, сёстрах-анестезистах и санитарах! Зав ему и говорит: мы вас, Олег Николаевич, найти не могли, где вы были, пока шла операция?
— А он?
— А он ответил, что всегда оставляет номера кабинетов, в которых его можно найти. И это проблема косоруких медсестёр, что они не могут правильно нажать нужные кнопки на телефонном аппарате.
По указанным Султановым внутрибольничным номерам никто и никогда дозвониться не мог, хотя номера эти были взаправдашними, и Султанов в обозначенном кабинете действительно находился в тот момент, когда его искали. Мобильный его реагировал на звонки серией продолжительных гудков, но после Олег Николаевич демонстрировал всем дисплей телефона с перечнем пропущенных вызовов, и среди номеров не оказывалось ни одного рабочего. Всё сплошь личные контакты.
Бабушка всегда слушала эти мамины байки с распахнутыми удивлёнными глазами, и казалось, что она не порицает поведение лодыря-врача, а восхищается его талантами. И, надо сказать, не она одна. Коллеги тоже всегда рассказывали о проделках Султанова с придыханием:
— Вы представляете, прямо посреди дежурства ушёл. Посчитал что-то там в табеле, сверил с рабочим графиком, понял, что уже в этом месяце переработал, собрал вещи и свалил ночевать домой.
Или:
— Ого! А Султанов у нас опять в отпуске, что ли? Недавно ж был!
— Да он что-то там по сусекам наскрёб, сказал: недодали ему…
— Ну пусть отдыхает, бедняжка. Перетрудился, — коллеги смеялись в курилке, подтрунивали — абсолютно беззлобно, словно над проказами не в меру расшалившегося мальчонки, и даже завистливо вздыхали:
— Эх, я бы так не смог.
Маму мою Султанов почему-то невзлюбил с первого дня. И все восемь лет совместной работы она собиралась на смену с Султановым, как на каторгу. Казалось бы, если он почти никогда не появляется на рабочем месте, где ж они успевали ссориться? А вот, находилось время. Пройдёт мимо, зыркнет на маму, скажет:
— Анастасия Сергеевна, что на вас за костюм? Вы нашу больницу с неонатальным центром перепутали? Что это за мишки и зайчики?
Первое время мама отшучивалась, говорила, что так веселее и пациентам радостнее, но Султанов становился всё злее и отпускал гневные реплики.
— Я вас уже спрашивал: что на вас надето? Пытаетесь ярким внешним видом отвлечь пациента от своей косорукости? Так он, дорогая моя, боль почувствует от укола хоть вся Винни-Пухами разрисуйся! Уколы делать — навык нужен и мастерство, а у вас ни того, ни другого.
Скажет и пойдёт. А у мамы потом всё из рук целый день валится, и абсцесс на ягодице у какого-нибудь пациента ровно в эту смену появится.
— Я ж говорил — косорукая, — выскажется Султанов. А мама точно знает, что этого пациента ни разу не колола…
Издевался над ней Султанов знатно, несколько раз доводил до слёз да так, что мама ещё и дома, вспоминая его высказывания, заходилась в рыданиях.
Мне в маминой больнице доводилось бывать редко. Один раз я попросился сам. Мне тогда было лет восемь или девять. Мама согласилась меня взять на целые сутки, хотя бабушка была против этой затеи. Но я уговорил!
Помню, студенты катали меня по коридору в приёмнике на железной дребезжащей каталке. И надо мной проносились длинные лампы, сливающиеся в две параллельные жёлтые полосы, будто рельсы из мутноватого света, кое-где переходящие в пунктирную линию из-за отрывистого мерцания какой-нибудь одной строптивой секции.