— О, я с вами, пожалуй, не согласен. Могу, и даже очень многое. — Рука его дотянулась до подноса, пальцы ухватили вилку. Он встал рядом с Майклом, лицо его пошло пятнами. — Я сровняю «Рейхкронен» с землей и казню всех от слесаря до управляющего, если это понадобится. Вы, барон, скажете мне все про то, как и где вы встретились с Чесной, маршрут, по которому вы собирались бежать, и все тому подобное. Вы правы: я вас действительно не убью. — Он вонзил зубцы вилки в мякоть левой руки Майкла и выдернул их. — В вас, однако, действительно есть нечто, представляющее для меня интерес. — Вилка опять вонзилась, проткнув плечо Майкла. Майкл дернулся, лицо его покрылось потом. Вилка выдернулась. — А именно: я намерен вас съесть, — сказал Блок и вонзил зубцы в грудь Майкла, пониже горла, — просто как кусок мяса. Я прожую вас, переварю то, что мне понравится, а остаток выплюну. — Он выдернул вилку, зубцы которой окрасились кровью. — Вы можете знать про Стальной Кулак — но вы не знаете, как предполагается его использовать. Никто не знает, где эта крепость, кроме меня, доктора Гильдебранда и нескольких других, чья преданность не подлежит сомнению. И потому ваши русские хозяева тоже об этом не знают, и, значит, не могут передать информацию британцам и американцам, не так ли? — Он воткнул вилку в левую щеку Майкла, потом вытащил ее и попробовал кровь Майкла на вкус. — Это, — сказал Блок, — только первое блюдо. — И выключил лампу.
Майкл слышал, как он прошел по комнате. Тяжелая дверь отворилась.
— Бауман, — сказал полковник, — уберите это дерьмо в камеру.
Он сдерживал дыхание, а теперь выпустил его, шипя, сквозь зубы. По крайней мере, некоторое время не будет пыток. Вошел Бауман, с ним три солдата. Они развязали ремни на запястьях и лодыжках Майкла, сдернули его с крестообразного стола и под дулом пистолета повели по каменному полу коридора.
— Ну, иди же, свинья, не останавливайся! — прорычал Бауман, тощий молодой мужчина в круглых очках и с длинным худым лицом, подталкивая Майкла. По обе стороны коридора шли деревянные двери в три фута высотой со стальными запорами на уровне пола. В дверях были маленькие квадратные глазки с задвижками, которые можно было отодвигать, чтобы, как предположил Майкл, дать воздух или передать внутрь воду или еду. В этом месте пахло сыростью и древностью, с примесью запаха сырой соломы, человеческих испражнений, пота и немытого тела. Конура для бродячих собак, подумал Майкл. Он услышал звериные стоны и ругань своих товарищей по плену.
— Стой, — скомандовал Бауман. Он держался прямо, не сгибая спины, и смотрел на Майкла без всякого интереса. — Стань на колени.
Майкл замешкался. В спину ему уперлись два винтовочных дула. Он наклонился, и один из солдат отодвинул с ржавым скрипом железный засов. За дверью кто-то торопливо отскочил.
Бауман открыл ее. В лицо Майклу повеяло душным, тошнотворным спертым воздухом. В прокисшей темноте конуры он рассмотрел пять или шесть исхудалых человеческих тел, другие вероятно скрючились возле стен. Пол был устлан гнилым сеном, а потолок был лишь в пяти футах от пола.
— Забирайся, — сказал Бауман.
— Милости Божьей! Милости Божьей! — выкрикивал истощенный, с бритой головой и выпученными глазами мужчина и, пошатываясь, пополз на коленях к двери, воздевая руки, его впалая грудь была сплошь в истекающих гноем язвах. Он остановился, дрожа и с надеждой глядя на Баумана, глаза его блестели во тьме.
— Я сказал — забирайся, — повторил нацист.
Через две секунды после того, как он сказал это, один из солдат ударил Майкла под ребра ногой в сапоге, а другие затолкали его в адскую конуру и с треском захлопнули дверцу. Железная задвижка со скрипом встала на место.
— Милости Божьей! Милости Божьей! — продолжал выкрикивать пленный, пока грубый голос из дальнего угла камеры не остановил его, сказав:
— Заткнись, Метцер! Тебя все равно никто не слушает.
Глава 7
Лежа на гнилом сене в вонючей тьме, где другие пленные бормотали и стонали во сне, Майкл почувствовал, как на него надвигалась тоска, подобно шелковистому покрову.
Жизнь — драгоценная вещь; чем она является для людей, так ее ненавидящих? Он подумал про черный дым, изрыгаемый трубами и оскверняющий воздух запахом горелой плоти. Он подумал про ящики из сосновых досок, полные волос, и что когда-то кто-то — мать, отец — в более добром мире расчесывал эти волосы, гладил их и целовал лоб, на который они ниспадали. Теперь они отправлялись к изготовителям париков, а тела — наверх с дымом. Здесь уничтожалось нечто большее, чем люди; целые миры превращались в белый пепел. И для чего? «Лебенштраум», хваленое «жизненное пространство» Гитлера, и Железные Кресты? Он подумал о Мышонке, лежавшем мертвым в кустах, шея маленького человечка сломана быстрым и милосердным поворотом. Сердце у него заныло: может быть, убийство — в его натуре, но ему оно само по себе вовсе не доставляло удовольствия. Мышонок был хорошим другом. Какая эпитафия может быть лучше этой? Оплакивать одну человеческую жизнь в этой терзаемой смертями стране — ве равно что находиться в горящем доме и погасить одну свечку. Он отвел свои мысли прочь от воспоминания о Бутце, раздавившем руку мертвого и вынувшем из нее медаль. Глаза его увлажнились и он понял, что может потерять контроль над своими чувствами в этой адской дыре.