Спокойнее, подумал он. Не думай об этом. Это произойдет тогда, когда произойдет, не раньше.
Ему захотелось пить. Он полизал влажную стену позади себя и набрал на язык достаточно влаги для одного глотка.
— Лазарев? — спросил Майкл немного погодя.
— Аюшки?
— Если бы ты затеял отсюда побег, есть ли тут, в лагере, какоенибудь уязвимое место? Такое, где можно было бы перебраться через стену?
Лазарев заворчал:
— Да ты что, смеешься что ли?
— Нет. Наверняка ведь охрана меняется, ворота открываются для въезда и выезда, или можно прокопать туннель. Здесь что, никто не ведет подготовку к побегу? Разве никто отсюда не пытался вырваться?
— Нет, — сказал Лазарев. — Люди здесь счастливы, если могут просто ходить, а не только бегать или только ползать. Здесь никто не ведет подготовку к побегу, потому что побег невозможен. Теперь: выкинь все это из головы, пока совсем не рехнулся.
— Должен быть способ вырваться, — настаивал Майкл. В голосе Лазарева он слышал только безнадежность. — Сколько здесь пленных?
— Точно не знаю. В мужском лагере, должно быть, тысяч сорок. Еще тысяч двадцать в женском. Конечно, люди все время прибывают и убывают. Каждый день прибывает поезд с новым пополнением.
Майкл был поражен. По самым осторожным оценкам — около шестидесяти тысяч.
— А сколько охранников?
— Трудно сказать. Семьсот или восемьсот, а может — тысяча.
— Охраны меньше, чем один к шестидесяти? И никто не пытался убежать?
— Галатинов, — устало сказал русский, как будто говорил с непоседливым ребенком, — я не встречал еще такого человека, кто мог бы обогнать пулю из пулемета. Или такого, кто бы рискнул попытаться сделать это. И еще у охраны есть собаки: доберманы. Я видел, что их зубы делают с человеческой плотью, и скажу тебе, выглядит это очень неприятно. И если, благодаря сверхъестественному чуду, пленному все-таки удастся вырваться из Фалькенхаузена, куда бежать этому бедолаге? Мы — в сердце Германии. Здесь все дороги ведут в Берлин. — Он отполз на несколько футов и пристроился спиной к стене. — Для тебя и меня война уже закончилась, — спокойно сказал он. — Так что пусть она идет без нас.
— Да будь я проклят, если она для меня закончилась, — сказал ему Майкл, внутри него все кричало.
О течении времени судить было трудно. Прошел еще один или два часа, и Майкл заметил, что пленные забеспокоились. Вскоре после этого он услышал звуки открывавшейся ближней к их конуре двери. Пленные поднялись на колени, дрожа от возбуждения. Потом отперли дверь в их конуру, она распахнулась, чтобы впустить лучики света.
К ним была брошена маленькая буханка черного хлеба с прожилками зеленой плесени. Пленные кинулись за ней, стали отрывать от нее куски.
— Несите ваш бачок, — сказал один из солдат, стоявших в коридоре.
Лазарев прополз вперед, держа в руке серый бачок. Когда-то он был дюжим мужчиной, но теперь плоть обтянула его крупные кости. Темно-бурые волосы спадали ему на плечи, в бороду набилось сено и грязь. Ткани лица плотно обтягивали выступающие вперед скулы, а глаза превратились в мрачные впадины на бледной коже. Его нос, крупный носище, который мог заставить Сирано снять перед ним шляпу, был в крови, запекшейся вокруг ноздрей, благодаря удару Майкла. Он глянул на Майкла, когда проползал мимо него, и Майкл отшатнулся. У Лазарева были глаза мертвого человека.
Русский погрузил бачок в ведро с грязной водой. Потом вытащил его, наполненным до краев. Ведро убрали, дверь конуры с треском захлопнулась — звук показался Майклу крайне неприятным — и железная задвижка вернулась на место. Открылась следующая по коридору конура.