Теперь пора было спать, набираться сил к предстоящему утру и работе. Многое предстоит узнать, многого надо опасаться. Париж был красивым капканом с зазубренными челюстями, который мог переломить и человеческую и волчью шею с одинаковой легкостью. Майкл закрыл глаза, переходя от наружной тьмы к внутренней. Он слушал, как капает вода — кап… кап… кап… Он набрал до предела полные легкие воздуха, тихо выпустил его и отключился от этого мира.
Часть четвертая
Превращение
Глава 1
Он сел и прислушался к тому, как вода капает со стен из древних камней. Зрение его застилали дремота и дурманящая лихорадка, но посреди помещения тлел небольшой костер из сосновых веток, и при его красноватом свете Михаил увидел фигуру стоявшего над ним человека. Он сказал первое, что пришло ему в голову:
— Папа?
— Я тебе не отец, мальчик. — Это был голос Виктора, говорившего с оттенком скрытого раздражения. — Ты меня так больше не называй.
— Мой… папа, — Михаил моргнул, стараясь вглядеться. Над ним возвышался Виктор, одетый в оленью шкуру с воротником из белого зайца, его седая борода спускалась на грудь. — Где… моя мама!
— Мертва. Все они мертвы. Ты об этом и сам знаешь; почему же ты упрямишься, зовешь духов?
Мальчик прижал руку к лицу. Он обливался потом, но внутри у него все было ледяным, будто снаружи его тела был июль, а в крови — январь. Суставы его ломило, будто тупым топором перерубали ствол из железного дуба.
Где я нахожусь? — думал он. — Папа, мама, сестра… где они?
К нему стали возвращаться из потускневшей памяти: пикник, выстрелы на поляне, тела, лежащие на обрызганной красным траве. И люди, гнавшиеся за ним, стук копыт, следующий за подростком по пятам. Волки. Волки. Тут его сознание затуманивалось, и воспоминания убегали, как дети от кладбища. Но глубоко внутри своего сознания он знал, где находится — в лабиринтах белого дворца, — и знал, что человек, стоявший перед ним, словно король варваров, был и более, и менее, чем человек.
— Ты с нами уже шесть дней, — сказал Виктор. — Ты ничего не ешь, даже ягоды. Ты хочешь умереть?
— Я хочу домой, — ответил Михаил слабым голосом. — Я хочу к маме и папе.
— Теперь твой дом здесь, — сказал Виктор.
Кто-то яростно закашлялся, и Виктор глянул своими пронзительными янтарными глазами туда, где, укрытая одеждами, лежала фигура Андрея. Кашель перешел в задыхающийся хрип, и тело Андрея выгнулось.
Когда звуки, порождаемые смертельной болезнью, затихли, Виктор обернулся к мальчику.
— Слушай меня, — приказал он и уселся перед Михаилом на корточках. — Ты скоро заболеешь. Очень скоро. Тебе понадобятся все силы, если хочешь после этого выжить.
Михаил держался за живот, который вздулся и горел. — Я и теперь болен.
— Это еще что, будет гораздо хуже. — Глаза Виктора светились в красноватом свете как бронзовые монеты. — Ты — тощий доходяга, — резюмировал он. — Разве твои родители не кормили тебя мясом?
Он не ожидал ответа, а схватил Михаила за подбородок искривленными пальцами и задрал лицо мальчика повыше, чтобы на него попало больше света от костра.
— Бледный, как молоко, — сказал Виктор. — Ты не сможешь выдержать! Это уж точно.
— Выдержать что, сударь?
— Выдержать превращение. Ту болезнь, которая приближается к тебе. — Виктор отпустил его подбородок. — Тогда можешь не есть. К чему понапрасну переводить вкусную еду? Тебе ведь и так конец, верно?
— Я не знаю, сударь, — сознался Михаил и вздрогнул от холода, пронизавшего его до костей.
— Зато я знаю. Я научился отличать сильные тростинки от слабых. В нашем саду слабых полно. — Виктор показал наружу, в сторону от помещения, и на Андрея накатился еще один приступ кашля. — Все мы рождаемся слабыми, — сказал Виктор мальчику. — Нам приходится учиться, как стать сильными, иначе мы гибнем. Это — элементарные факты жизни и смерти.
Михаил обессилел. Он подумал про тряпку на палке, которой, он однажды видел, Дмитрий мыл экипаж, и почувствовал себя таким же, похожим на эту швабру. Он опять лег на подстилку из травы и соснового лапника.
— Мальчик? — сказал Виктор. — Ты что-нибудь понимаешь в том, что с тобой происходит?
— Нет, сударь. — Михаил закрыл глаза и крепко зажмурил их. Лицо у него было как будто сделано из расплавленного свечного воска, в который он, бывало, опускал палец и смотрел, как он застывает.