Он встал.
Первый шаг был такой же, как у ползунка: шатающийся, неуверенный. Второй был не многим лучше. Но третий и четвертый сказали ему, что он еще не разучился ходить, и он прошел через коридор в комнату с высоким потолком, где солнечный свет окрасил стропила в оранжевое и голуби нежно ворковали над головой.
Справа от Михаила на полу в полумраке что-то шевельнулось. Он услышал шум шелестевших листьев. Там лежали два тела, сцепившиеся и тяжело дышащие. Трудно было разобрать, где начиналось одно и заканчивалось другое. Михаил моргнул, сбрасывая с глаз последние остатки сна. Одна из фигур на полу застонала — женский стон — и Михаил увидел человеческую кожу, обрамленную густыми волосами, как у животного, которая появлялась и исчезала, потом снова появлялась снаружи и снова скрывалась в мокрой плоти.
Из мрака на него уставились пара льдисто-голубых глаз. Олеся вцепилась в плечо, на котором, как волны на реке, поднимались и опадали светло-каштановые волосы. Голова Франко повернулась, и он увидел мальчика, стоявшего на пересечении солнца и темноты.
— Боже мой! — прошептал Франко, голос его дрогнул. — Он смог пройти через это! — он оторвался от Олеси, с хлюпающим звуком разъединения, и вскочил на ноги. — Виктор! — закричал он. — Рената! — Крики его эхом отдавались в коридорах и помещениях белого дворца. — Кто-нибудь! Быстро идите сюда!
Михаил уставился на обнаженное тело Олеси. Она не шевельнулась, чтобы прикрыть себя. На ее коже блестела тонкая пелена пота. — Виктор! Рената! — продолжал кричать Франко. — Он выжил! Он выжил!
Глава 3
— Следуй за мной, — сказал в конце сентября Виктор, и Михаил тенью пошел за ним. Оставив позади залитые солнцем помещения, они спустились к месту, где воздух был прохладен. На Михаиле была одежда из оленьей шкуры, которую сшила для него Рената, и, прдолжая спускаться с Виктором, он натянул ее на плечи. За прошедшие несколько недель Михаил познал, что его глаза быстро привыкают к темноте, а при дневном свете он мог видеть с поразительной остротой, мог даже пересчитать желтые листья на дубе на расстоянии в сто ярдов. И все же Виктор хотел, чтобы мальчик что-то увидел там внизу, в темноте. Он остановился, чтобы зажечь факел из кабаньего сала и тряпок от углей маленького костра, который он предварительно разжег. Факел засветился, и от запаха горящего сала у Михаила потекли слюнки.
Они спустились к месту, где изображения монахов в рясах и с капюшонами на головах все еще сохраняли свою одухотворенность. Узкий проход вел под арку через открытые железные двери в огромный зал. Михаил поглядел наверх, но потолка не увидел. Виктор сказал — Вот оно. Стой там, где стоишь. — Михаил подчинился, а Виктор стал ходить по залу. Свет от факела высветил каменные полки, забитые толстыми, в кожаных переплетах, книгами: их были сотни. Нет, пожалуй, даже тысячи, подумал Михаил. Книги заполняли каждый подходящий уголок, много их лежало на полу стопками.
— Это, — сказал тихо Виктор, — то, над чем работали монахи, жившие сотни лет назад: собирали и переписывали рукописи. Здесь три тысячи четыреста тридцать девять томов. — Он сказал это с гордостью, будто хвастающийся ребенок. — Теология, история, архитектура, техника, математика, языки, философия… все тут. — Он повел факелом вокруг себя. Слегка улыбнулся. — Монахи, как ты можешь понять, не много познали мирской жизни. Покажи мне свои ладони.
— Мои… ладони?
— Да. Ты не знаешь? Плоские окончания твоих рук. Покажи мне их.
Михаил поднял ладони к факелу.
Виктор рассмотрел их. Затем фыркнул и кивнул. — У тебя руки изнеженного человека, — сказал он. — Ты жил привилегированной жизнью, да?
Михаил пожал плечами, не понимая.
— За тобой хорошо ухаживали, — продолжал Виктор. — Родился в аристократической семье. — Он же видел, как были одеты мать, отец и сестра Михаила: по высшему разряду. Тряпки от их одежды пошли на факелы. Он поднял вверх свою руку с тонкими пальцами и повертел ею на свету. — Я был профессором Киевского Университета, очень давно, — сказал он. В его голосе была не тоска, а просто сожаление. — Я преподавал языки: немецкий, английский, французский. — В его глазах промелькнул жесткий блик. — Я изучил три разных языка — для того, чтобы жить подаяниями вместе с женой и сыном. В России человеческая жизнь не поощрялась.