— А как? Скажи. Я не знаю, что и придумать, — теряется Вера.
— Перво-наперво я домой не пускаю. Где выпил, туда и иди ночуй.
— Да как же так? Или тебе не жалко?
— Жалей трезвого да обиженного, а пьяный сам обижает.
— Да как же выгонять-то? Живой ведь человек… Или ты не любишь своего?
— Не любишь! Не любила бы, так сама подносила. Потому и гоню, что люблю его, антихриста.
«А у меня все наоборот, — думала Вера. — Все вниз головой. Сама иной раз покупала, чтобы не расстраивался, в люди не шел. А он все равно идет. Мало все!»
— Так он что у тебя, часто?
— Ну, часто!
— Часто, тогда какой разговор. На порог не пустила бы, — построжала Наташка. — Любовь-то нашу топтать, прикрываться ею. Любовь у меня не зонтик какой, а чувство открытое.
— Ой, Ната, у вас-то, молодых, все так легко-просто, как по букварю. А у меня дети большенькие, мне перед ними — хоть головой в омут. Разве баба не виновата перед мужем, если таким стал? Когда сошлись мы, он же чистый был, как стеклышко. И пошто он стал такой? Не сама же я его споила?
— А может, и сама. Обдумай свою жизнь. Жалость без ума, как змея подколодная, втихаря жалит. Это мамонька моя говаривала.
«Моя-то, моя тоже все об этом. Как же мне подняться над своей любовью и жалостью?» — подумала в отчаянии Вера. Но сказала другое:
— А я жду все: образумится.
— Жди, жди, я тоже ждала, — вмешалась в разговор Евдокия Климова с печальным красивым лицом, с застывшей мукой в карих глазах, видно, какие-то воспоминания всколыхнулись в ее душе…
«…И у меня вина. Но в чем же я виновата? Что оберуч держусь за него?» — раздумывала Вера. И, вроде подслушав ее мысли, вступила в спор Ксюша Ветрова, вчерашняя школьница, для которой все просто:
— Коленкой его под мягкое… Иди гуляй, дружок, коль у тебя утехи на уме.
Женщины промолчали. Видно, у всех что-то оставалось еще не решенное в отношении к своим и чужим выпивохам. Ах ты женское сердце…
Не приняла Вера и совета девушки Зои Калининой, самой серьезной из прошлогодних школьниц, насчет лечения Ивана в больнице.
«Лечиться? В больнице? Срам один Ване. А детям? На всю жизнь детям тоже — отец псих, — подумала Вера. — Работа. Только работа. От нее ему ладно».
За разговором не заметили, как подкатило время корм задавать. Хватились — трактор еще не притащил силос.
— Батюшки, что же они там спят? Или в карты режутся? Черти проклятые! — буквально взвыла Серафима, увидев пустой двор.
— Я к кормовщикам, — сказала Вера. Она знала, что, когда дело касалось работы, надо действовать. Когда-то ее научили, что главное для нее именно работа и думать о ней надо денно и нощно. Но что делать, если не заладилась личная жизнь, кто тебе подскажет, как быть? Она личная, значит, касается только тебя. Странно-то как — будто у человека две жизни, одна другую все время старается обделить, урезать, умалить. А надо, чтобы две эти жизни, кем-то разделенные, складывались в единственную твою жизнь и приносили тебе полное счастье.
Трактористов и в помине еще не было. Вера выбежала на дорогу, замахала рукой проходящему самосвалу. Тот пролетел было, но все же встал, тяжко заскрипели тормоза. И чтобы не терять времени, водитель дал задний ход.
— Куда тебе? — Шофер выглянул из кабины.
— Куда, известное дело.
— В кормоцех, значит?
В тракторном прицепе до половины бугрился резко пахнущий на всю округу силос. Трактор «Беларусь», накренившись, стоял в забое, ковш-погрузчик устало лежал на краю ямы.
— Бобик сдох, — невозмутимо объяснил тракторист Опарин, небритый и заспанный.
«Бездельники тут, как их встряхнуть?» — подумала Вера запальчиво и приказала:
— Ремонтируй поскорее. Знаешь, что с ним?
— Как не знать. Пустяк! Но не положено. У цеха механизации пусть голова болит. Он — ответчик за технику.
«А, что-то Иван мне говорил об этом…»
— Тогда бери вилы. Зови, кто тут еще есть. Тележку набросаем — до вечера хватит. А к вечеру чтобы корм был.
— Я дояром покамест не нанимался!
— Нанимался! Ты же в нашей бригаде, за молоко и расчет будешь иметь.
— Ну, уж ладно. Только ради тебя. Больно ты горячая…
— Лично мне подачки не нужны.
— Ладно, не горячись. В нонешнюю психологию не укладываешься. Маму свою в тебе я увидел. В ночь-заполночь на ферме. Под конец ложку в руках не держала.
— Умерла? Не тряси память зазря.
— Ну уж непримирима ты. Я сейчас сбегаю, позвоню Кравчукову. Пусть шлет летучку.
— Давно бы так…
Вскоре Опарин выскочил из конторы, взглянул на Веру, сиротливо стоящую посреди силосного развала. И хотя ничего ни грозного, ни внушительного не было в ее небольшой аккуратной фигурке, тракториста будто кто подстегнул, и он побежал к цеху. Скоро оттуда вышли пятеро мужчин с вилами на плечах. Опарин нес четвероногие вилы, одни для себя, другие для Веры.