— Нет, я не Дашутка. Я не откажусь от тебя. Буду тебя исправлять, — серьезно сказал мальчик. — И за вином не пойду. Почему у других ребят отцы как отцы? На рыбалку берут, по грибы. На охоту… А я все вру — меня отец тоже брал… Вру, а мне стыдно…
— Мать учит тебя? Сам ты не сообразил бы…
— А что мама? Не видишь, несчастнее ее нет на свете. У других все вместе в кино ходят. Вон у Пашки Постника цветной телевизор. Он в Москву в зоопарк ездил. Пообещали меня в кукольный театр взять.
— Подумаешь — зоопарк, кукольный!
Родя промолчал — до того обидно ему стало. Он всю жизнь мечтает о Московском зоопарке, о театре кукол… А отец вон как думает…
— Тебе что, пап, неинтересно жить? Все вино да вино. Слаще всего оно, что ли?
Отец помолчал и серьезно ответил:
— Ну, вино, оно не самое сладкое, врать не стану. Эх, Родя, попорченный я, видно. Два Ивана во мне. Один такой… работу любит, машины. Честь у него есть. А другой — все напротив. Подай ему стакан разлюбезной. Не знаю, который верх возьмет. Конечно, огонь меня крепко напугал, сознаюсь перед тобой. Как это он не успел меня за глотку схватить? И уж лучше бы схватил. Один конец. А когда выпутался да на ноги встал, то — нет, думаю, не отступлю. Выходит, я еще не такой виноватый, раз смерть отступилась от меня…
Мальчик побежал к дверям, оглянулся, постоял. Лицо его исказилось гримасой боли, и он выбежал, позабыв закрыть дверь.
«Сына натравила… И сама…» — злобно подумал Иван о Вере. Но не додумал — не знал, как поведет себя жена теперь. Обгорелый он, да еще инвалидность прилепят. Четвертную отвалят на время, а прозвище на всю жизнь. Кошкарь враз его перекрестит. А прозвищ Иван боялся.
Сосед нудно скрипел:
— Сын, и тот… Видел? До чего ты понизил себя в земной должности.
— Какой еще должности?
— Человека!
«От одного этого можно с ума сойти. Пристукну черта лысого, перестанет квакать. Уж скорее бы домой».
«Домой? А где мой дом?»
«Дом там, где жена…» — вспомнил он присказку тещи, которая все на свете заранее знала.
До вечера он ждал Веру, но та явилась лишь на другой день. И с пустыми руками, чего с нею никогда не случалось. И опять местом свидания был коридор. Они встали у окна.
— Семинар у нас, — сказала она, ничуть не винясь, даже с радостью. — Съехался весь район. Изучают наш подряд. Представляешь? В магазин не успела, ты уж…
Оправдания были хлипкие, но Иван промолчал, вспомнил слова сына: «Несчастнее ее нет на свете…» Вот, как сговорились…
— Придется, Вера, трогаться. Еще раз. Ничего не поделаешь. Обуха, знать, плетью не перешибешь…
Она поникла сразу:
— Кто обух-то, а кто плеть, Ваня? Совсем перестал отличать. — Глаза ее повлажнели, но слезы она удержала. Лишь верхняя губа подрагивала и морщилась. — Да что мне, за твои штаны держаться? Нет, Иван, избаловала я тебя. Сама виновата. — И уже, не сдерживая слез, закончила: — Да неужто срам твой вселюдской и поруха такая твоя ума-разума тебе не вернули?
Не вышла — выбежала из больницы. Влажный ветер холодил лицо, долго не мог обсушить слезы. Сейчас она сделала шаг, в который и сама не верила. «Только бы не отступить. Только бы… А сила моя в этом или слабость? — И решила сразу: — Слабость…»
Закончилась дойка, розданы корма, и женщины одна за другой потянулись в красный уголок. Обычная пятиминутка — язык почесать, руки подержать на коленях, чтобы отдохнули, да и новостями, у кого что дома, поделиться. Эти посиделки в бригаде любили за их домашнюю естественность. Конечно, если не приходил зоотехник, курносый, рябой мужик. Женщины догадывались, что он в большой тайне от посторонних глаз заливает за воротник и бывает особенно несносен, когда приходит не опохмелившись. Тогда он говорит с доярками так, будто они, а не коровы дают молоко, и получалось, что все они никуда не годятся. «Ну, ладно, ладно, какой молочный нашелся», — обычно говорила Серафима и уводила зоотехника угоститься «молоком», и вскоре возвращалась навеселе — где-то опохмелялись вместе.
Вначале Веру коробило, но потом она как-то привыкла и перестала замечать это. И если бы не ее отлучка, ей, может быть, и не бросилось бы в глаза, как девочки стали льнуть к Серафиме, а зоотехник стал навещать ферму не однажды в день. Ксюша Ветрова всякий раз выбегала к нему, тут же бросая то, что было у нее в руках. Вера вдруг обостренно увидела все, что может произойти с ее бригадой. Она и только она будет виновата, если они не выдержат. Она еще увидела, как вредна преждевременная похвальба для их еще не устоявшейся бригады. «И я поддалась, и мне было приятно. А что я еще сделала? Еще и года не протянули…»