— О, я против! — Иволгин запрыгал, заплясал на одной ноге. — Лечить надо, когда человек пропадает начисто. А если он еще сам может?
К дойке Серафима не успела. Она пришла, когда бригада собралась в красном уголке. Платок низко на глаза опущен, будто ей больно было смотреть на свет. Доярки оживились, засыпали ее шутливыми, с намеками вопросами. Серафима то зло отшучивалась, то еще хуже — обрывала. Потом поговорили о надое молока, о кормах и встали, чтобы разойтись, но Серафима остановила доярок.
— Погодите, бабы-девки, — косясь на бригадира, сказала она. — Хотелось при всех спросить тебя, Вера. И чтобы все знали. Чем тебе бригада не по нраву, другую хочешь?
Вера не думала, что Евдоким все перепутает, или Серафима так со зла повернула? Надо сказать все прямо, иначе конец работе, дружбе.
— Все не так, Серафима. Сама бригада будет себя складывать. Каждого обсудим, хорошее отметим, пожелания выскажем. Покритикуем — а почему нет? А потом голосовать. Все — за каждого. Знать, с кем пойдем, это первое условие подряда.
— Слышали? — Серафима оглядела подруг. Она вся была напряжена, будто принимала важное для себя решение. Вера не сводила с нее глаз, готовая ко всему. И вдруг заметила синяк под левым глазом у Серафимы. Губы у Веры дрогнули, но она сдержала неуместную улыбку. — Так слышали? — повторила Серафима. — Я хочу, чтобы за меня проголосовали. А чего ждать? Пойду наниматься в другую бригаду. Что, мало ферм?
— Ну, зачем, Серафима? Еще два месяца, подобьем итоги…
— Какие там итоги, Вер? Голосуй! Девочки, поднимайте руки. Кто «за»?
Доярки неловко мялись — одни ничего не понимали, другие не хотели выказывать свое отношение к подруге, а третьи просто считали все это вздором.
— Ну что стыдитесь? Голосуйте! Иль нет смелости, робкие больно? Кого боитесь? Вер, неужто тебя боятся?
— Я не волк, а ты не Красная Шапочка, — сказала Вера. Ей неприятна была эта затея Серафимы. Неприятно было и то, что наболтала Евдокиму, чего, может быть, и не стоило делать. Но отступать еще хуже…
— Так кто «за»? — вмешалась она.
Смело подняла руку только Ксюша Ветрова, остальные девушки зашумели: рано еще — два месяца, посмотрим. Двое проголосовали против: Стеша Постник и Зоя Прилепина. Остальные воздержались. Воздержалась и Вера. Она не хотела «давить» на бригаду. И Серафиму ей было все же жалко.
— Ну, ну, — сказала Серафима, поникнув. — Значится, упала моя популярность…
Она ждала, пока выйдут доярки, чтобы остаться с бригадиром один на один. Дождалась, прихлопнула дверь. Повернулась к Вере, перебиравшей за столом наряды на концентраты.
— Ну, подружка, я тебе припомню, — сказала, приступая к столу. Седые волосы ее выбились из-под шали, глаза лихорадочно горели. — Припомню этот синяк. По твоему навету.
Вера подняла глаза от бумаг.
— Евдоким, что ли? Вот размахался! — искренне удивилась Вера, не ожидавшая от инвалида такой прыти. — А насчет навета ты зря. Не было навета. Тебя же, дуру, хотела уберечь.
— Ладно, с тобой сочтусь, не унывай. Но мой голубок… Да я его… Учую душок-запашок — ночевать будет за порогом.
23
Поздно вечером у дома Бахтина сверкнули автомобильные фары, свет пробежал по стенам и окнам: значит, машина развернулась и встала. Василий Спиридонович был на кухне. Отблеск света, скользнувший по посуде, привлек его внимание. Когда он взглянул в окно, фары уже погасли. Но хлопнула дверца машины, и он понял — к нему гости.
— Заскучал по Талому Ключу. Извини, что поздно, — входя, оправдывался Вавилкин. — Да ты, гляжу, один и тоже скучаешь? — Гость снял о себя и повесил на крючок вешалки шапку и кожаную черную куртку.
Они вошли в зал — большую комнату на первом этаже, где стоял длинный стол, за которым принимали гостей, а по вечерам собиралась вся большая бахтинская семья на ужин. Широкие окна выходили на пруд, и в зале было еще светло от снега.
Вавилкин стоял у окна, едва улавливая за спиной движения хозяина. Тот, видимо, хлопотал насчет ужина.
— И что ты там увидел, никак не дозовусь? — наконец дошел до него голос Бахтина.
— Вспомнил, как ты сажал тут яблони… Дают урожай? — спросил Вавилкин, отойдя от окна.
— Как же, дают. Хотя какой еще с них спрос, молоды, — сказал Бахтин и, ставя на стол бутылки и кувшин с молоком, добавил: — Извини, Петр, все домочадцы в отъезде. И Анисья тоже. Общий выезд в московские театры, а мне пришлось поддежуривать по дому. Слышишь, вещает? — Сверху долетал, будто катился по крутой лестнице вниз, звонкий крик чем-то недовольного ребенка. Бахтин, не скрывая радости, прокомментировал: — Во защищается. Этот постоит за себя. Ну, так что, чем отметим наше свидание? «Столичная»? Молоко?