— К мастерским бы, за город, Власьевна.
— Знаю, Федор, да понаблюдать тебя мне надо. Палата спокойная. Первые дни будешь спать.
Смагина, отправив его в палату, занялась другими делами.
А Кошкарь, идя коридором, минуя холл, глядел на ненавистные стены и окна в решетках и чувствовал, что он тут все же свой, и приняли его по высшему разряду, и палата и место хорошие. Эта маленькая привилегия была дорога ему как участие.
В первый раз его лечили принудительно. Плевал он на всех, кому какое дело, что он пьет? Но его не стали спрашивать. Тем, что произошло, Кошкарь был глубоко оскорблен и подавлен. Никогда он не мог бы представить, что за ним пришлют специальную машину.
Изредка приходила к нему родная сестра с темным худым лицом, единственный верный ему на всей земле человек. Федор упрашивал ее сбегать в магазин за четвертушкой, пугал, если та отказывалась: «Повешусь, грех на твою душу». Боялась сестра, приносила забеленную молоком водку. Кошкарь выдувал ее, успокаивался и уже без злобы думал о врачах. Потом его стали лечить инъекцией. Провоцируя, давали выпивку, его всего корежило, и он мучительно страдал после этого. Легко было пить только во сне, во сне он пил красиво, весело, как в былые времена. Но так паршиво сыграла природа с человеком — всему приходит конец. Просыпался с улыбкой на лице, как у ребенка, а через минуту мучился, увидев мерзкие рожи своих однопалатников. Он ненавидел их, потому что не хотел на них походить. Он ведь выше их, лучше, и только страшная случайность ввергла его в этот содом.
В другой раз он нашел себе отраду в столярной мастерской загородного отделения, где алкоголиков, кроме всего, лечили трудом. Здесь для каких-то целей пилились, стругались доски. Кошкарь тоже стал пилить, стругать, но знал, для чего: он вырезал узоры, набивал свои поделки на стены. И скоро мрачные цехи заиграли, как изба, украшенная к Новому году. Больничные, кому не лень, прибегали поглядеть. Смагина изредка навещала мастерские, следила за Кошкарем, стараясь заметить все: как он работает, надолго ли хватает его сосредоточенности, физических усилий, часто ли ломает свои поделки и как относится к тому, когда другие пытаются перенять у него его искусство. Она не просто лечила больных, а хотела понять их самих.
И вот Звонарев пришел к ней сам. Так что же скрывалось за этим его поступком?..
Доктор Смагина бегло взглянула на гостей. Красное от мороза, толстощекое лицо Бахтина больше меры оживлено: как же, он рад встрече! Но доктора не обманешь; в глазах-то, таких искренних и открытых, усталая озабоченность. Без большой нужды разве ж нашел бы время навестить ее? «Эх, Васек, всю жизнь играешь, но все это видят и, наверно, жалеют тебя».
— Здравствуй, здравствуй, Екатерина Власьевна! Не ожидала? Нежданно к тебе, негаданно, прими уж за ради бога. И познакомься, сын моего старого друга и мой молодой друг Арсений Петрович Прохоров, в званиях и в служебных мундирах ты, надеюсь, разбираешься…
— Спасибо, Василий! С капитаном мы знакомы. — Смагина поздоровалась с ними, пригласила присесть. Гости взяли по стулу и поставили к ее столу, заваленному папками, журналами, историями болезней. Суховато-строгое, красивое лицо капитана выражало внимательную готовность. Такие крепкие, здоровые люди нравились Екатерине Власьевне. Она старалась подольше задержать на них взгляд, как бы отдыхая от своей больничной повседневности. — Ну, что же, Василий, будешь просить, чтобы я пораньше выписала твои любимые кадры? — обратилась она к Бахтину. В голосе ее прозвучала ирония, но Бахтин будто не заметил ее.
— Нет, нет, Екатерина, ты уж лечи их. Мы посоветоваться. Дела такие, требуют совместных действий.
— Что, гром грянул? Иначе что бы заставило тебя перекреститься? До чего дожил, Василий? Какую славу совхозу заработал? Алкогольный заповедник…
— И до тебя дошло? Ох-хо-хо! И все из-за твоего невоздержанного языка, Арсений! — Но, говоря вроде с обидой, Бахтин не мог притушить в глазах веселые искорки — его предложения на этот раз должны заставить бывшую одноклассницу иначе подумать о нем. Та заметила, что Бахтин не заходится в крике, а принимает упреки, и заинтересовалась искренне:
— Уж не понял ли ты, Василий, что милосердие — это удел медицины, что чужие методы — твои беды?
— Что-то вроде этого, — сказал он и замолчал, собираясь с мыслями.
Мрачноватое лицо Смагиной осветила мгновенная, такая редкая для нее улыбка, но улыбка тотчас погасла, и лишь далекий отблеск ее едва подрагивал на тонких, чуть подкрашенных губах.