— Не пугайся. Я знаю, ты пришел ко мне умирать…
— Умирать? Вот никогда в башку не приходило. А пошто мне умирать? Что я, надоел кому?
— Сам себе…
— Постой… Так это ты, Илья Митрофанович? Что это я тебя не узнал. Голос какой-то другой, не твой. Ты что, старина, на меня в сердцах? Это мне впору зло на тебя… Бес тебя попутал. Проект камина в чьей голове родился? В моей!
Голос не отозвался. Кошкарь всячески старался вызвать его, говорил о своей преданности, верности, но голос молчал. Тогда Кошкарь снова налил и опрокинул согревшееся вино в рот и обратился к голосу с рвущимся изнутри его боли криком:
— Тебе и вина жалко… Да? А кто рвал ягоды? Кто закладывал вино?
— Нельзя быть таким мелочным, — он опять услышал голос. Но такой слабый, откуда-то издалека.
— Ах, мелочный! Я не раб и не хочу прислуживать. Никому! Я не раб.
— Ха-ха! — И голос опять надолго ушел.
Кошкарь почувствовал на спине тепло растопившегося вновь камина и какой-то зуд на шее и за ушами. Он провел ладонью и услышал странный мышиный писк, почувствовал, как кто-то щекочет его ладонь. Он взмахнул рукой, писк усилился. Оглянувшись, увидел, как по срезу, вокруг каминного окна бежали и бежали, кувыркаясь и пища, маленькие серые чертенята. С невероятным писком они прыгали на полушубок Кошкаря, по рукавам лезли на его шею, к ушам. «А-а-а!» — закричал Кошкарь, сгребая с себя чертенят и бросая их в камин. Потом он бросился за веником, который когда-то сам связал из березовых веток, стал сметать чертенят с камина в огонь, а им конца не было. Когда, вспыхнув, затрещал и засмрадил еще не сбитыми листьями веник, Кошкарь стал махать им как факелом.
До рассвета было еще далеко. Вера выбежала на крыльцо, чтобы идти на ферму, вдохнула морозного воздуха и тут увидела странный золотисто-красный свет над дальним концом деревни. Она постояла минуту, раздумывая, что же это может быть, и тут увидела первые космы выбившегося на простор огня и поняла: пожар!