— Объяснитесь, прошу вас, — сказала она.
Но управляющий молчал, глядел на нее снисходительно, чуть-чуть презрительно и сожалеюще.
— Я вот о чем, — сказал он, ударяя сразу обеими ладонями по спинке кресла. — Охота вам возиться с этими туземцами, а? Ради них мотаться по кишлакам, рисковать здоровьем? И даже жизнью? А молодость? Разве вам не жалко вашу молодость?
Он говорил, а она все пристальнее смотрела на него. Его круглые, как свинцовые шары, глаза в свободных впадинах, столь просторных и больших для глаз, что если б не тонкие веки, которые их обтягивали и держали, то они, наверно бы, выкатились оттуда, как из ореховой скорлупы; его высокий седоватый ежик на голове, длинное костистое лицо, жесткие подстриженные усы, острый большой кадык на дряблой шее, узкие плечи, длинные крупные руки — все в нем показалось ей вдруг столь отвратительным, нечеловечески уродливым, что она хотела и не могла отвести от него свой взгляд, продолжая смотреть, как на чудовище, — с интересом, страхом и омерзением.
— Вы молчите? А ведь мне вас жаль. Плюньте на этих дикарей. Переезжайте в город. Я дам вам должность здесь, в окружном управлении Общества Красного Креста. Вы так прелестны, так очаровательны… Вам ли ездить по пыльным дорогам и грязным кишлакам?!
Она не дослушала его и молча пошла по длинному кабинету к двери.
Он остолбенел. Умолк, провожая ее глазами.
Она вышла за дверь. Остановилась, открыла сумочку и опять вошла в кабинет.
— Господин управляющий, дайте распоряжение, чтобы мне выдали медикаменты, — сказала она с порога. — Я сегодня должна вернуться.
— Медикаментов не будет, — отрезал он.
— Не будет? Как?
Она мгновенно все забыла: и то, что думала о нем минуту назад, и то, что он говорил ей.
— Я на вас надеялась, господин управляющий, — сказала она тихо, невольно двигаясь опять медленными шагами к столу. — Очень надеялась. И не думаю, что вы откажете. Вы не должны… не можете отказать. Ведь вы председатель! Председатель Общества Красного Креста! Вы призваны соблюдать…
— Что? Принцип гуманности и человеколюбия?
— Да. Именно это.
— Медикаментов не будет, — повторил он более сдержанно, но твердо, сидя за столом и перелистывая бумаги.
Она с минуту молчала, потом спросила беспомощно:
— Так что же мне теперь делать? Я не могу уйти без этого. Не могу вернуться туда без медикаментов. Поймите. Там много больных, и они ждут меня.
— Бросьте к черту свой альтруизм! Свою филантропию! Противно слушать! — вдруг закричал он и выкатил опять на нее свои круглые глаза. — Лучше представьте мне письменное объяснение… по поводу вашего происшествия.
— Моего происшествия? А какое это имеет отно…
— Если не хотите пойти под суд, — сказал он резко, перебив ее на полуслове.
— Как под суд? Что вы говорите, Федор Федорович?
— Извольте называть меня… согласно занимаемому мною положению и званию.
— Простите. Я оговорилась. Но за что под суд?
— Одним словом — напишите.
Он не глядел на нее, продолжая быстро, с треском, шумно листать бумаги.
— Что написать?
— Куда вы дели целый ящик медикаментов?!
— Я же объяснила. Трагический случай.
— Меня это не волнует. Мне интересно знать: где медикаменты? Куда вы их деваете?
— Четыре раза в год я представляю вам отчет.
— Не читал. Не знаю.
— Я повторяю: четыре раза в год я представляю отчет о своей деятельности и расходовании медикаментов Туркестанскому окружному управлению российского Общества Красного Креста. Они должны быть в делах. Затребуйте.
— Допустим. Отчет вы представляете. А кто может поручиться, что это так, а не иначе?
— Не понимаю.
— Ведь вы одна на целую волость?
— Одна, к сожалению.
— Не знаю, сожалеете ли вы об этом. Склонен предположить обратное.
— Вы говорите дерзости, господин управляющий. Вы просто оскорбляете меня.
— В таком случае объясните мне, пожалуйста, зачем вы поехали в эту азиатскую глушь одна? Зачем?
— Чтобы принести людям пользу.
— Ах, пользу! Но почему одна? Почему согласились ехать не только без врача, но даже без фельдшера?!
— Потому что их нет! Не хватает даже для Ташкента. И вы это знаете, господин управляющий. Почти каждый свой отчет я заканчиваю просьбой — направить в волость фельдшера, уже не говорю — врача. Фельдшера! Но вот уж который год к моей просьбе остаются глухими. И это преступление. Вы не можете себе представить, в каких ужасных бытовых условиях находятся местные жители в кишлаках и селениях, русские переселенцы в деревнях. Даже каменное сердце, кажется, способно лопнуть при виде этих несчастных обездоленных людей: дехкан, поденщиков, батраков, женщин, детей. Сколько среди них больных малярией, трахомой, фурункулезом, стригущим лишаем, сколько случаев заболевания оспой! Я успеваю объехать только одну волость, и то летом, а в другое время года они вынуждены обращаться за помощью к знахарям и колдунам. А у этих сердце в шерсти. Они не лечат, а истинно калечат людей да еще за это буквально обирают своих несчастных пациентов. Не брезгуют ни кринкой молока, ни деньгами, ни курицей, а если удастся, уведут и барана, и телка, или малолетнюю дочь какого-нибудь темного забитого дехканина заберут себе в жены, а то просто бессовестно перепродадут ее за богатый калым. В кишлаке, где я живу, есть знахарь Бабаходжа…