— Нет, нет… Это она бредит…
Но как ни тихо она это сказала, девочка услышала ее.
— Я не брежу, — прошептала она чуть погромче. — Меня зовут Зина… Я не люблю, когда бредят.
В больнице дежурила Маргарита Алексеевна Ягелло. Девочку положили на пол, на циновку. Потом принесли матрац.
Врач, явившийся тотчас, ерзал по земляному полу на коленях перед девочкой, требовал бинты, вату, коллодий и только повторял:
— Быстро… Быстро…
И вдруг замер, долго молча глядел на ребенка, потом сказал глухо, не поднимаясь с колен:
— Ничего не нужно…. Ничего…
На следующий день улицы снова были запружены народом — рабочими Главных железнодорожных и Бородинских мастерских, служащими конного трамвая, учащимися ремесленных училищ, работниками почтово-телеграфного агентства: состоялись похороны убитых.
Август долго уговаривал Надю не ходить на эти похороны, поберечь себя. После стольких потрясений, которые ей пришлось пережить вчера, она буквально свалилась, утром чувствовала себя разбитой и не могла подняться. Но когда над городом зазвучала траурная мелодия Шопена, она встала.
— Я перестал тебя понимать. Что с тобой происходит? — говорил Август. — Зачем ты пойдешь? Что они тебе? Кто? Родные, близкие, знакомые? Не ходи. Слышишь? Умоляю тебя… Пожалей себя. Не ходи.
Но она была непреклонна.
— Ведь я люблю тебя, — продолжал Август. — Побудь со мной. Неужели ты стала другой? Когда это случилось? Скажи мне. А? Кто тебя подменил?
Она все-таки ушла. Он лег на кровать и не вставал, пока она не вернулась.
— Зря ты не пошел, — сказала она. — Все прошло мирно, спокойно. И было так торжественно. Могилы были завалены венками. Я считала… тридцать с лишним венков. И почти все с надписью: «Борцам за свободу».
Август долго слушал ее, не перебивая, приглядывался, прислушивался к интонации ее голоса, лежа в постели и закинув одну руку за голову.
Она казалась и грустной и веселой в одно и то же время.
— Ты стала прямо революционеркой, — сказал он наконец, продолжая глядеть в потолок. — Еще несколько дней назад ты была совсем другой. Вспомни. Подумай о себе.
— Меня возмущает несправедливость, — сказала она. — Всюду, всюду несправедливость.
— Конечно, не всюду… но… допустим… есть несправедливость. Но зачем тебе надо было идти сегодня на похороны! — вдруг закричал он и вскочил с постели. — Несправедливость здесь уже ни при чем! Верно? Солиданность! Твоя солидарность с этими… борцами за свободу.
— Я не думала об этом. Но, кажется, ты прав, — сказала она по-прежнему спокойно.
— Ага, прав! Значит, я прав! — снова закричал он в ярости. — Так чего ты хочешь?!
— Как чего я хочу? Я тебя не понимаю. Просто я солидарна с теми, кто борется за справедливость.
— Но все бунтовщики считают, что они борются за справедливость. Тогда запишись в какой-нибудь тайный марксистский кружок. Я думаю, они есть не только в Петербурге, но и здесь. Теперь это уже ясно.
— А если б я это сделала, ты пошел бы к Зазнобину, в охранное отделение? — спросила она подчеркнуто спокойно.
Он словно опешил, остановился среди комнаты у стола, посмотрел на нее.
— Ты что? Это… ты о вчерашнем? — спросил он упавшим голосом. — Ты, может быть, что-нибудь думаешь? Я просто зашел к нему… То есть, не заходил даже. Мы познакомились случайно… у подъезда…
— Не лги, Август, — сказала она, вдруг начиная бледнеть. — Твоя ложь мне страшнее, чем… чем откровенное признание. Умоляю тебя… Не лги.
— Что ты меня обличаешь?! Ну что?! — снова закричал он, подавив минутную растерянность. — Если хочешь знать, я должен тебя обличать… Я! Понимаешь?! И если ты этого не поймешь…
— Что я должна понять?
— Что ты заблуждаешься… в своих действиях и убеждениях. Ты не должна якшаться…
— Август, подбирай выражения!.. Ведь я жена твоя, — напомнила она сдержанно.
Но он вдруг, почувствовал силу оттого, что поборол свою растерянность, и все больше подогревал себя криком и яростью, в которых была именно эта сила. Чем громче он кричал, тем страшнее казалась ему эта сила, и бешенство все более овладевало им. Казалось, он уже сел на кого-то верхом и несется, ничего не видя, не слыша, не разбирая дороги.
— Ах, тебе, не нравится это слово! Но ты ведь якшаешься… Шансонетка! Проститутка!
Все зазвенело в комнате — стекла, стены, воздух.
Дверь, с треском ударившись о косяк, с испуганным визгом и дрожью пошла назад и осталась растворенной.
Теперь уже звенела сама тишина.
Прислонив ладонь к горячей щеке. Август долго стоял среди комнаты, словно не мог сообразить, что произошло.