Август заполнил собою все: время, предметы, события, воздух» весь мир, всю вселенную, всю землю, на которой жила Надя.
Первые дни были просто похожи на сон, и Надя часто пугалась: проснется — и все исчезнет. Потом дни смешались, свились в один искрящийся счастьем свиток, похожий на Млечный звездный путь.
Но странное дело: казалось бы с тех пор, как приехал Август, она должна была забыть о своей работе, о людях, о своей необходимости заботиться о них, лечить, перевязывать, успокаивать, ездить куда-то в другие деревни и кишлаки, а лишь вся, безраздельно отдаться ему, жить в его объятиях долго, всю жизнь, бесконечно, жить среди его ласк, словно окутанной облаком. Нет, приезд Августа влил в нее бодрости, вдохновения, радости жизни. И люди, окружавшие ее, знакомые и незнакомые, веселые и добрые, злые и мрачные, дивились: одни той легкости, с которой она прошла по двору из сада, появившись вдруг у двери своей амбулатории; другие тому, как она неслышно, совсем безболезненно, словно волшебной палочкой, прикасалась пинцетом к открытой, похожей на разрезанный гранат кровоточащей ране, которой даже дыхание ребенка причинило бы боль; третьи тому, как она ловко, быстро, воздушно бинтовала человеку эту самую рану; четвертые тому, как моментально успокаивался и засыпал на ее руках больной ребенок.
Дивились ее ласковым словам, ее терпению и выносливости во время поездок по дальним селениям, лучистому взгляду и улыбке, которыми она всегда одаривала мужа, Августа, появлявшегося в дверях амбулатории.
Некоторое время он стоял в низком квадрате распахнутой двери, пригнув голову под притолокой, раскинув руки в стороны, держался за косяки, словно пьяный, и смотрел, как Надя хлопотала вокруг больного.
— Сейчас, милый. Я сейчас… Потерпи минуточку. Только одну капелюшечку потерпи. Погуляй по саду, — говорила она ему, будто ребенку, ласково, тихо, почти шепотом, успевая при этом и улыбаться, и кивать головой, и озорно, заговорщически подмаргивать, и брать со столика то пузырек, то ножницы, то бинт да еще что-то сказать больному.
— Но у тебя должны быть какие-то приемные часы, Надюша, — убежденно возражал ей Август, когда четверть часа спустя она прибегала к нему в сад, под раскидистую орешину, где он сидел с мольбертом. — Ведь так же невозможно. Они приходят, когда им вздумается — на рассвете, в полночь. Спишь ты или обедаешь, им все равно. И ты, вместо того чтобы приучить их к порядку, бросаешь завтрак, обед, ужин и бежишь к ним исполнять их капризы.
— Бросаю тебя, — с улыбкой подсказывала Надя, глядя на Августа лучистыми глазами. — Но какие капризы, какие капризы, Август? Ну что ты говоришь? Это бедные, забитые нуждой люди, суеверные и религиозные до фанатизма. Они верят знахарю и не верят мне. А я еще буду отпугивать их приемными часами. Я рада когда они идут ко мне.
— Ну чудесно, чудесно. Радуйся, Я ничего не имею против. Только ты из-за них не забывай меня. А то я скоро начну тебя ревновать к этим… азиатам, — не то сердито, не то шутливо добавлял Август.
Надя чуточку морщилась от этих последних слов, но посветлевшее лицо Августа и мягкий голос мгновенно рассеивали легкое облачко, упавшее было ей в душу.
— Ты мой Отелло! Единственный, неповторимый, — шептала она над его головой, опускаясь рядом на траву и подгибая под себя ноги. — Хочешь — убей меня, хочешь… поцелуй. Лучше… поцелуй.
«Хорошо… хорошо, что пронесло это облачко, — думала она. — Ведь ему стало бы больно, горько оттого, что он увидел бы на моем лице недовольство. И из-за чего? Пустые слова. Стоит ли?»
Надя понимала Августа: он был прав, нельзя было слишком часто оставлять его одного. Август не знал языка, соседи на него косились. Но и она не могла бросить службу, оставить больных и целыми днями сидеть с ним у мольберта. Он бежал к ней из сада в амбулаторию, чтобы показать новый этюд, а часто из-за простого каприза, что она не сидит с ним рядом.
С первого же дня Августа потряс и взволновал этот неведомый ему мир людей, обычаев, природы, красок, среди которых ему суждено было теперь жить самому. Ни разу с тех пор, как он расстался с Надей в Петербурге, не бравший кисть в руки, Август с первых же дней приезда вновь почувствовал неудержимое влечение к краскам, к холсту. Вместе с Кузьмой Захарычем он съездил в Ташкент на дрожках, привез такую уйму красок, холстов, кистей, что Надя пришла и в ужас и в восторг. Ужас объял ее оттого, что надо было куда-то сложить весь этот священный для Августа атрибут, а складывать было некуда, и она испугалась. Ведь теперь для Августа нужна специальная мастерская со светлыми окнами, или хотя бы отдельная комната, где он мог бы свободно расставить свои холсты на подрамниках, мольберт, разложить краски, кисти, чтобы ему ничто не мешало, чтобы он мог дышать воздухом этих священных предметов, может быть, чувствовать себя среди них гением, творцом, повелителем.