Эти мысли повергли ее в смятение. В растерянности стоя перед дрожками, с которых Август вдохновенно все, что привез, снимал сам, не позволив даже, чтобы ему помогал Кузьма Захарыч, Надя, наконец, не выдержала и несмело сказала:
— Ты меня ошеломил, совершенно ошеломил, Август.
— Своей жадностью к краскам? К холстам? — отозвался он весело.
— Да. Или… Я даже не знаю… Может быть, не в количестве всего этого дело… Не в том, что ты привез так много холстов и красок…
— В чем же тогда дело, Надюша? Что тебя волнует?
— Если уж ты так всерьез думаешь вновь заняться живописью, и так одержим своим желанием…
— То что же?
— Тогда тебе нужна специальная мастерская… А у нас такая теснота. Даже некуда сложить все это.
Август весело рассмеялся.
— Вот ты о чем. Тогда разреши мне открыть тебе тайну. Ты не знаешь еще, какую великолепную мастерскую я себе подыскал. В саду под орешиной. Светло, просторно. А сложить… Ничего, сложим. Потеснимся в комнате.
«Какой он чудесный!» — подумала она обрадованно и сказала вслух:
— Ты чудесный, Август. Ты умница.
И с той же легкостью и восторгом, с каким это делал Август, она бросилась ему помогать.
Иногда он останавливался, подносил к лицу тюбик краски. От него пахло холодом, металлом.
— Боже мой, краски, милые краски! Я снова держу их в руках! И все это ты, Надюша. Ты, — Август отвинчивал свинцовую пробку, немного выдавливал краски на пальцы, растирал, и потом молча, с упоением, подолгу дышал этим запахом краски с закрытыми глазами. Краска пахла медом, олифой и чуть-чуть кипарисом.
— Кипарисы… И южное теплое море… Вот чем пахнут краски, Надюша.
— Когда ты полюбишь этот край, то будешь находить в них запах райхона, мяты, спелой дыни, грецкого ореха, ранней осени…
— Теплой зимы, — засмеялся Август.
— Не знаю. Может быть и зимы. Зима ведь тоже пахнет. Пахнет снегом, дымком из труб.
Сначала они хотели освободить под это имущество сразу обе ниши в комнате. Одна, с полками, прикрытая марлевой занавеской, служила Наде буфетом. Другая, в которую вровень со стеной была вделана легкая двустворчатая дверь, — гардеробом. Одну они освободили быстро: фарфоровый чайник с чистыми, ничем не размалеванными щеками, маленькие белые пиалы, украшенные одной лишь тонкой золотистой полоской по самому верху, полдюжины тарелок, двухфунтовая стеклянная банка с вишневым вареньем, очень темным и густым, если судить через стекло, плотно прикрытая хрустящей бумагой и перевязанная крепкими суровыми нитками, шесть розеток и несколько жестяных банок из-под монпансье, одни пустые, другие с пуговицами, — всю эту немудреную Надину утварь они составили на плиту. Восемь месяцев в году плита стояла холодная, не топилась и была не нужна.
Зато в нишу, против их ожиданий, поместилось все и масляные и акварельные краски, и свернутые рулонами холсты, и толстая ватманская бумага, и альбомы для этюдов и эскизов.
— Вот видишь: все прекрасно. Не нужно даже освобождать наш гардероб, — сказал Август.
«Наш гардероб? Он говорит — наш гардероб!» — повторила она мысленно и прикрыла на миг глаза. Когда она снова открыла их, на черных густых ресницах ее дрожали две светлые слезинки.
— Что с тобой? — испугался Август. — Отчего ты плачешь, Надюша?
Она вытерла глаза тонким запястьем смуглой руки, улыбнулась.
— Ничего.
Не совсем веря ей, он секунду-другую молча всматривался в ее лицо.
— Ты что-то скрываешь от меня?
— Нет.
Улыбаясь, она покачала головой.
— Нет?
— Нет, милый, нет.
— Тогда отчего эти слезы?
— Все будешь знать — скоро состаришься, — пошутила она и улыбнулась еще светлее. — Не выпытывай все, оставь одну маленькую тайну для меня. Ладно, милый?
— Не оставлю. — Он взял ее лицо в свои ладони, посмотрел ей в глаза, потом повторил шепотом. — Не оставлю.