— Видал? Ничего ты еще не видал, — сказал Декамбай. Дай-ка сюда кетмень-то. — Он взял из рук Худайкула кетмень, поплевал на свои ладони в черных заскорузлых мозолях, мозоли эти то отслаивались жесткими, как слюда, желтовато-грязными пластинками, то опять нарастали буграми, и как был в белых домотканых штанах из маты, спускавшихся по самые икры, так и шагнул в глину, сразу утонув в ней по колено.
— Что же ты так-то вот… в штанах полез в глину, — сказал Худайкул сердито и болезненно сморщился, будто ему причинили боль. — Поберег бы их немного… Других-то ведь не имеешь!
— А черта ли их беречь, — отозвался Декамбай, с азартом поддевая кетменем глину и отбрасывая ее за свою спину. — Не имею и не надо. Еще не было у меня печали… чтобы заботиться, кому на хранение вторую пару штанов пристроить. А у тебя во дворе не могу же я без штанов находиться.
— Так подсучил бы.
Все трое были в одинаковых узких штанах, плотно облегающих икры, и потому штаны нельзя было ни подсучить, ни приподнять даже до колен. Все это видели и знали, и потому замечание Худайкула воспринято было Декамбаем и Балтабаем, как издевка.
— Ты-то свои что же не подсучил? — ввязался в разговор Балтабай.
— Вы на меня не смотрите. У меня и другие штаны найдутся.
— Велика гордость — штаны. Вот если б ты жену заимел… да не одну, тогда бы, конечно, мог бы и погордиться перед нами. А штаны — тьфу на них! — Балтабай плюнул в глину.
Худайкул покосился на него: издевается или нет?
— Человека ведь сразу узнать можно, — поддержал Балтабая Декамбай, — богатый он или бедный. — А по чему, думаешь, можно узнать, а, Балтабай?.. — обратился он к своему другу, словно Худайкул и не стоял рядом.
— Так вот… Если человек имеет одни штаны… Куда же дальше? Не назовешь ведь его богатым, — сказал Балтабай.
— Э-э, нет, брат. А ты забыл нашего Бабамурата, который в позапрошлом году умер? Всю свою жизнь он просидел у мечети в лохмотьях, а двух жен имел. И как они теперь зажили! Сам видишь. Нет, Балтабай, не в штанах дело. Можешь ты иметь один штаны и говорить, что ты самый что ни на есть беднеющий из бедных. Но кто тебе поверит, если у тебя две жены? И обратно, как бы вот Худайкул не уверял меня, что он богатый, я ему не верю.
— Это почему же так? — насмешливо, с оттенком холодного презрения спросил Худайкул. — Сам галах и другим не веришь?
— Я галах, не отрицаю. А ты богатый. Но где твое богатство? В чем оно?
— А ты не видишь? — обиделся Худайкул. — Сад у меня, земля, дом вот скоро будет. Я за вашу работу заплачу, сколько она будет стоить.
— Я не о том. Мы с Балтабаем так пришли тебе помочь, по-братски. И ты об оплате больше речей не заводи. Ты мне другое скажи, Худайкул. Богатый ты или нет?
— Ну?
— Нет, ты не нукай, а скажи: богатый или нет?
— Ну, богатый.
— Нет, — решительно сказал Декамбай. — Не верю. Ни черта ты не богатый.
— Да почему это ты так говоришь? — вскипел Худайкул. — Хочешь, я тебе сейчас кожаный бурдюк приволоку с деньгами.
— Не приволочешь. У тебя его нет, — решительно отрезал Декамбай.
— Ну… бурдюка, может, нет, так другая посудина есть.
— Нету у тебя никакой посудины, — ввязался опять в разговор Балтабай. — А была бы, так и жена бы у тебя была. Вот когда у тебя будет жена, да не одна, а две, вот тогда я скажу, что ты богатый, и равняться с тобой не посмею.
Разговор этот, начавшийся с полушутливых фраз Балтабая и Декамбая, закончился на полном серьезе и глубоко запал в душу Худайкула. Еще не отстроив дом, он женился, привез жену из маленького горного кишлака неизвестно за какой калым. Жена его, шестнадцатилетняя Башарат, была рябовата, бледна, худощава, но едва она появилась в его доме, как Худайкула словно подменили. Он стал надменен, важен в своем новом полосатом халате и белой чалме, и уж не прятал руки в просторные рукава, а закладывал их за спину, словно они и мерзнуть у него перестали.
Декамбай с Балтабаем сразу это приметили и в самом деле почувствовали, видно, разницу между собой и Худайкулом. Заметно было, что Худайкулу так и хочется теперь вызвать их на прежний разговор, но ни Декамбай, ни Балтабай не осмеливались даже разговаривать с ним в том фамильярном тоне, какой у них был раньше, хотя Худайкул вот уже второй год, возясь с постройкой, продолжал вместе с ними месить глину, сидя на корточках, лепить из нее ладонями круглые кирпичи для дома, обносил дувалом сад.
Разговаривали Декамбай с Балтабаем теперь все больше между собой, а Худайкул молчал, с достоинством хранил свое положение женатого человека, а раз женатого, как считали эти парни, значит богатого. Иногда они, пошабашив и отужинав у него уже в поздние сумерки, чинно и вежливо распрощавшись, на следующий день вдруг не являлись. Худайкул ждал их день-два, ждал неделю, наконец садился на лошадь и ехал за ними верхом куда-нибудь в соседний кишлак, где, как он слышал, они нанялись жать и вязать в снопы зеленый клевер либо вот так же возводить дувал вокруг чужого двора.