— Это почему же он так быстро кончился? — раздражаясь, спрашивает Худайкул у старшей жены. — Ведь на прошлой неделе еще с полмешка было?
— Корова молока убавила, рису да муки теперь больше в расход идет, — виновато оправдывалась Башарат.
— Что это она у вас больно рано сбавлять стала? — все больше раздражаясь, говорил Худайкул. — У людей чуть не до отела доятся, а тут еще вся зима впереди, а уж молока нет.
— Напрасно такие слова говорите, — возражала Башарат. — Корова хорошая. Грех на нее обижаться, на кормилицу нашу. У людей по три, по четыре месяца не доятся, сами знаете, а наша отдохнет пять-шесть недель до отела, да и теленочка принесет. Опять бог молочка дает.
Семья прибавлялась год от года, детей становилось все больше и больше, как огурцов на грядке после хорошего дождя или полива. То надо было всем купить маты на рубашонки да на платьица, то кому-нибудь тюбетейку, то халатик на зиму, а если всем по паре калош с ичигами, так тут уж прямо разор настоящий: шутка ли сказать — семь пар калош да семь пар ичигов. А ведь женам ичиги с калошами — уж это обязательно, да ситцу, да сатину на платья, а там, глядишь, паранджа истрепалась, шальвары новые нужны да еще какая-то тесьма особая на эти шальвары. Оно, конечно, и самому приятно глядеть на эту зеленую с красными искорками тесьму на шальварах, когда она горит, как два браслета, на ногах у Халиды, чуть повыше ее голых щиколоток. А ведь, что греха таить, — хочется иной раз Худайкулу и побаловать молодую жену тайком от старшей: серебряные серьги либо колечко медное привезет ей из Ташкента, а то просто горсть фисташек жареных или четверть фунта ее любимой халвы с орехами. И серьги, и колечко Башарат потом увидит и, конечно, не поверит Халиде, что это ее приданое, которое она прежде берегла и не надевала; и будут слезы и обиды, будет зависть и ненависть. Да что же делать? Наплевать. Нельзя же в самом деле разоряться ему вконец и баловать подарками обеих жен. А тут еще окажется, что поденщики нужны — урожай в саду убрать, а их надо накормить да расплатиться с ними по совести, как договаривался, хотя и работали они всего семь-восемь дней. Худайкул не любит, как другие, обманывать людей да прогонять их взашей, не расплатившись по совести, сам когда-то в молодости батрачил, помнил про себя, хотя не любил, когда другие об этом напоминали. Поденщиков Худайкул тоже нанимал с умом, не брал своих односельчан, из ближних кишлаков тоже не брал: ведь каждый из них непременно что-нибудь унесет из сада, либо яблоки в узелке, либо орехи детям своим; а тот, который из дальних мест сюда пришел заработать, тому некому нести и некуда. Вот Худайкул и брал всегда для садовых работ иногородних, из других мест. Одним словом, расходов хватало, куда ни повернись — всюду расходы, а доход один — сад. А всякий знающий человек понимает, как жить на такой доход. Вся надежда на аллаха. Угодит хорошая весна без заморозков — значит урожай, деньги. Но ведь и так бывает: расцветут персики, урюк расцветет — тут вот тебе снег и мороз. Ненадолго, всего лишь на одно утро, а урожай погиб.
Только в дни сбора урожая и нанимал Худайкул поденщиков. В другое же время сам управлялся с садом. С самой ранней весны, с конца февраля, когда подуют тревожные южные ветры, когда снега давно уже нет и в помине, когда на деревьях в саду набухают почки и ветви покрываются сизым сливовым налетом, и вдали, в конце сада, сквозь голызины ветвей сквозит теплая синева, с ранней весны до уборки урожая Худайкул возится в своем саду один. На нем легкий, без подкладка шерстяной яхтак, перепоясанный в талии бельбагом, куском грубой домотканой маты, выкрашенной в тусклый голубой цвет, бурые с острыми загнутыми носками стоптанные сапоги из бараньей кожи, на голой обритой голове киргизский войлочный тельпак; привычка носить тельпак сохранилась в нем еще с детских лет, когда он вместе с отцом пас овец: тельпак нравился Худайкулу тем, что в жару он оберегал от зноя, в холод сохранял тепло. Но если во время работы в жаркие летние дни бритая голова особенно сильно потела под этой войлочной шапкой, и пот крупными каплями катился по темному морщинистому лбу к бровям, застилал и щипал глаза, Худайкул снимал тельпак и надевал свою родную тюбетейку, черную, с белыми вышивками, засаленную и насквозь пропахшую потом, а лоб перевязывал куском бурой тряпицы, свернутой жгутом. Тельпак незаменим был Худайкулу во время поездок, когда надо было отвезти фрукты в город, съездить на мельницу, на рисорушку либо на базар купить керосину, спичек да еще кое-чего по хозяйству; солнце ли пекло голову, дождь ли проливной стегал в спину — Худайкул спокоен: ничего, пусть печет солнце, пусть хлещет дождь — у Худайкула добрый тельпак, его не прокалишь, не промочишь, а главное — вода не льется за шиворот, когда на голове тельпак, разве изредка попадут две-три случайные капли на теплую спину, если быстро и резко наклонишь голову.