Мужественный и смелый человек, не побоявшийся еще ребенком броситься на разъяренного матерого волка с одним пастушеским посохом, Худайкул боялся ночью пройти через мазар. Почти девятнадцать лет трудившийся бок о бок с батраками и внутренне любивший их как братьев, хотя и часто ругался с ними и бывал сварлив, Худайкул, наконец, заимел дом, сад, семью и вдруг стал тяготеть к богатым. Но тяготея к ним, он никого из них не любил, испытывал смутное и скрытое отчуждение. Всю свою жизнь мечтавший о том времени, когда он станет богатым, Худайкул не делал для этого ровно ничего. А ведь можно было купить землю, сеять рис или хлопок, заняться бахчеводством или виноградарством, нанимая каждый сезон батраков, поденщиков. Можно было купить еще пару лошадей да две арбы, напять постоянного арбакеша и заняться извозом. Можно было, наконец, купить рисорушку, мельницу. Денежки потекли бы ручейком, как вода в хауз. Можно было, подкопив немного, купить с десяток верблюдов да возить караванные грузы из города в город. Можно было… «А!.. Что говорить! — отмахивался в такие минуты от своих мыслей Худайкул. — Многое кое-что можно сделать, только… хватит с меня и одного сада». Ему нравилось, что в нише у него висят четыре стеганых ватных халата, два будничных, черных, поношенных да два новых, шелковых — один зеленый, другой полосатый, радужный да еще чесучевый, кремовый, без подкладки. Он надевал их с удовольствием, как и большую белоснежную чалму с синей бархатной тюбетейкой и новые ичиги с калошами. Но куда уютнее чувствовал он себя в стареньком шерстяном яхтаке, в стоптанных сапогах и милом киргизском тельпаке!
Любя свою первую жену, высокую худощавую Башарат с редкими тихими рябинками на лице, разбросанными возле самых ушей, уже теперь не с тем юношеским чистым чувством, с которым он любил ее прежде и с которым никогда бы не мог любить вторую жену, низенькую, коротконогую и пухлую Халиду, он всякий раз, как возвращался из Ташкента, привозил Халиде тайком от старшей жены подарки, и лишь редко-редко баловал ими Башарат.
Не терпевший ничьих советов, привыкший во всем верить больше себе, чем другим, Худайкул иногда неожиданно даже для самого себя вдруг попадал под влияние простых и незаметных людей и слушал их рассуждения, словно узнавал что-то новое, чего раньше не знал и о чем никогда не думал. Неожиданно эти чужие убеждения вдруг становились его собственными. Так случилось в тот, теперь уже далекий день, когда он слушал разглагольствования Декамбая и Балтабая о том, что богатый человек не тот, который имеет дом с садом или караван верблюдов, а тот, который имеет две, три, а то и четыре жены.
«Вот ведь верно говорит человек, — подумал тогда Худайкул. — У кого может быть две жены? Только у богатого. А мне, признаться, и в голову это не приходило». И задался он тогда целью — скорее жениться, иметь у себя на женской половине двух жен. Пусть все знают, каков нынче стал Худайкул. Ого! Двух жен отхватил. Вот тебе и сын чабана. Нет, теперь забывать уж надо, что он сын чабана. Забывать.
Все уживалось в этой бездонной человеческой душе: любовь и ненависть, тяга к братству и думы о наживе, воля и малодушие, мужество и трусость, золотая доброта и жадность, бескорыстие и зависть, мудрая выдержка, свойственная чабанам, и сварливость базарного человека, искреннее желание верить в бога и неверие в него. Душа его была, как девственный лес, в котором росли чудесные земные плоды и ядовитые травы с глубокими скрытыми и горькими корнями. И трудно было Худайкулу самому разобраться в этом лесу, вырвать ядовитую траву и выбросить вон. Трудно потому, что никто не надоумил его это сделать, а сам он никогда и не задумывался о том, плохой он или хороший человек, считая себя, безусловно, хорошим, и когда знал, что поступает плохо, был уверен, что так надо, — все так делают.