Надя долго не могла отучить людей от подношений, от узелков, с которыми они являлись к ней на прием, а потом настойчиво совали их в руки или оставляли где-нибудь на подоконнике, на табуретке, за дверью у порога, заставляя ужасно мучиться, краснеть даже наедине с собой. Ей были неприятны эти подношения, ее одинаково коробило и от узелков, в которых были завязаны пяток яиц, горстка сушеного урюка или несколько катышков курта — сухого овечьего молока, и от потных медяков, которые ей приходилось брать за лекарство. Но что поделаешь?! Медяков за лекарства избежать было нельзя, она отчитывалась за них четыре раза в год, когда получала новую партию медикаментов и платила за эти лекарства огромную сумму. Но она отсылала назад тяжелые отрезы бархата и полосатого атласа, с возмущением возвращала назад хрустящие «красненькие» и «синенькие» кредитные билеты, приказывала увести со двора барана, которого ей прислал с каким-то хромым босым человеком известный в округе богач Желтая птица неизвестно даже за что. Но никто не понимал ее бескорыстия, для многих ее поступки были странны, непонятны. Большинство людей считало, что она отказывается и краснеет из-за своей молодости, неопытности, крайней деликатности. Худайкул, кажется, был единственным человеком, который верил в ее искреннее бескорыстие, и Надя часто бежала к нему за помощью.
— Разъясните вы этому парню, пожалуйста, что я не принимаю никаких узелков ни от бедных, ни от богатых. Разъясните ему. Помогите мне, — говорила она Худайкулу, взмолившись.
Худайкулу уже надоело это всем объяснять, он сердился на пациентов и орал на парня:
— Ты слышишь, что тебе говорят, ослиное ухо! Попробуй еще хоть раз закрутить в свой дурацкий бельбаг курт, урюк или накопленные деньги.
— Вы подумайте, какой-то хромой человек пригнал сейчас к моей террасе двух баранов, говорит, от самого господина Абдуллы, управляющего Желтой птицы. У этого управляющего вся шея была покрыта фурункулами. Я, правда, вылечила его. Но… Это же чудовищно — двух баранов! Скажите этому человеку, чтоб он их немедленно отогнал назад.
— Так ведь он прохвост, этот хромой Джавад. Возьмет баранов себе, а управляющему скажет, что вам отогнал.
— Как?.. Нет, пусть не смеет! А впрочем, мне все равно. Как хочет.
— А может… ладно?..
— Что «ладно»?…
— Пусть останутся?..
— Да вы что?! А еще братом мне зоветесь, — пристыдила Худайкула Надежда Сергеевна.
Не давал Худайкул ее в обиду никому, а пуще всего боялся сам обидеть.
— Я начинаю подозревать, что он и ко мне тебя ревнует, — сказал Август, глядя, как Худайкул уже второй раз зачем-то идет к ним.
Надя вспыхнула, жаркий румянец с такой силон загорелся на ее щеках, что они стали пунцовыми, но тут-же начали быстро бледнеть.
— Я… ждала, что ты это скажешь.
— Ждала?
— Да.
— Почему?
— Не знаю.
Худайкул был уже близко, и по тому, как раздувались полы его распахнутого халата, как он шумно и широко шагал, то пригибаясь под деревьями, то отводя ветви в стороны, Надя поняла, что он чем-то встревожен.
Она поднялась.
— Сестра, — сказал он, остановившись. — Опять нужна твоя помощь. Опять беда.
— Что такое?..
— Беда, — повторил Худайкул и, нагнувшись, принялся вытирать лицо полой черного стеганого халата. Продолжая вытирать потную шею, он, не разгибаясь, начал что-то быстро говорить Надежде Сергеевне по-узбекски. Потом резко выпрямился, перевел дух и снова принялся что-то объяснять, энергично жестикулируя стиснутыми кулаками, словно наматывая на них пряжу, то быстро вскидывая руки вверх, то медленно разводя их в стороны.
Надежда Сергеевна пожала плечами, сказала Худайкулу что-то неуверенно. Он горячо перебил ее, прижал к груди обе руки.
Август молча слушал их и ничего не понимал. Она шагнула к Августу, провела по его плечу ладонью, сказала виновато:
— Милый, побудь пока без меня… Я сейчас вернусь.
Он ничего не ответил. Стоял, продолжая каменеть, провожал их глазами, пока они шли через сад. Потом еще постоял неподвижно минуты две, стискивая скулы. И вдруг ожесточенно швырнул кисть в траву, ударил ногой по мольберту, бросился из сада вслед за ними, на мужскую половину двора, не огороженную дувалом ни со стороны сада, ни с улицы, где только что прошли Худайкул и Надя. Словно молодой олень, выскочивший из чащи на поляну, Август постоял посреди двора, прислушался к звукам. За дувалом, на женской половине, где жил Худайкул, кто-то тихо разговаривал. Август метнулся к калитке, поторкался в нее, потом сильно ударил по калитке ногой. Цепочка звякнула, калитка с треском отворилась. Две женщины, сидевшие возле водоема под персиковым деревом, испуганно вскрикнули. Август метнулся назад, выбежал на дорогу, снова прислушался. Какой-то шум и нестройные голоса слышались недалеко в чьем-то дворе. Словно ртутный столбик в термометре, ярость в его груди вдруг упала. Август отчетливо услышал, как сердце сбавляло удары, гулко стукнуло раз, другой, третий, а потом стало биться ровно, неслышно.