Не разбирая дороги, по пыли он двинулся туда, где слышались голоса. Внезапно они раздались рядом. Август посмотрел в сторону и в просветах между будыльем прошлогоднего подсолнечника и кукурузы, огородивших чей-то двор, увидел толпу людей.
Он вошел во двор и тотчас заметил Надю. Она стояла рядом с Кузьмой Захарычем молча, с очень виноватым выражением лица смотрела на то, что лежало на земле. Люди что-то возбужденно говорили, жестикулировали, восклицали, перебивая друг друга, но никто никого не слушал.
Ничего не понимая, Август осторожно приблизился к Наде, встал за ее спиной. Она не заметила его, сказала, обращаясь к Кузьме Захарычу:
— Ну что я… Чем я могу помочь?..
— Да не волнуйтесь вы, Надежда Сергеевна. Что вы, что ли, виноваты в этом?! — отвечал ей Кузьма Захарыч.
— Уж очень они привыкли верить мне во всем. Будто я все могу. Сходили бы за этим знахарем, что ли?! Поклонились бы ему, негодяю, черт с ним!
— Ходили. Его дома нет. Уехал.
— Уехал?.. Куда уехал?..
— А холера его знает. Сел на своего осла и уехал. Еще третьего дня.
— Ах, как жаль. Он чем-нибудь помог бы здесь. Уж быку-то он мог бы, наверное, помочь.
Август начинал догадываться, что тут произошло и зачем позвали сюда Надю, и прежняя ярость, как ртутный столбик в термометре, снова быстро поднималась в груди, распирая горло.
В кругу толпившихся людей, издыхая, лежал на земле рыжий бык с раздутым, огромным, как гора, брюхом, с выпученными фиолетовыми глазами. Его таскали за хвост, для чего-то стучали по звонкому, как барабан, брюху ладонями, ходили вокруг него с бутылкой керосина, с наточенным ножом и даже с шилом.
— В чем тут дело? — спросил Август, — Что здесь произошло?
— Ах, ты пришел, — сказала Надя, повернув к нему мгновенно посветлевшее лицо. — Понимаешь, это бык одного нашего бедняка, Балтабая. Полчаса назад Балтабай велел детям попасти его по краю арыка, а они заигрались и забыли про быка. Он ушел в клеверник и облопался молодого зеленого клевера, — полушепотом и зачем-то торопясь продолжала рассказывать Надя. — Оказывается, сочным молодым клевером, особенно когда на нем еще лежит роса, рогатый скот очень быстро объедается. Тут с этим быком что только не делали! И по двору его гоняли, свистели, улюлюкали, кричали, били и палкой, и камчой, и прутьями, а он уже идти не может. У него ноги подламываются. Так и упал вот среди двора. Ему и керосин с сырыми яйцами в горло вливали вместо рвотного, и желудок — ты представляешь! — шилом прокалывали. Ужасно! Ничего не помогло. Сейчас, кажется, прирезать его собираются.
— Прекрасно! Все это хорошо, — перебил ее Август, чувствуя, что ртутный столбик уперся уже в самую гортань и мешает дышать. — Но скажи мне, зачем они звали тебя? Зачем?! Лечить быка? Лестно. Ах, как лестно! Да как ты… Ведь эти азиаты… Они смеются над тобой!..
— Нет, что ты, Август! Нет!
— Да! Да! Да! Смеются. Издеваются, Как он посмел прийти за тобой., этот… этот твой Худайкул?! Чтоб ты пошла отхаживать обожравшегося быка?!
— Это не он, Август. Его попросили Декамбай с Балтабаем. Они постыдились сами идти ко мне и попросили его… Думали, что я сумею….
— Ага, постыдились! Значит, они понимают. Значит, издеваются?
— Да нет, нет. Они просто в ужасе от этого горя. Не знают, за что хвататься, куда бежать, что делать, чтобы спасти быка. Понимаешь?!
— Я понимаю. Они унизили тебя. Но больше унизили меня. Да, меня.
Август оглядел людей мутным от гнева, блуждающим взором, увидел Худайкула. Ничего не подозревая и даже не замечая Августа, Худайкул что-то говорил Декамбаю, деловито, не спеша вытиравшему окровавленный нож о рыжую шерсть неподвижного быка.
Но Август вдруг сделал три больших быстрых шага и прежде, чем Надя успела броситься за ним, схватил Худайкула обеими руками за ворот халата.
— Ты что же, смеяться вздумал?! — произнес он тихо, с присвистом, медленно выговаривая каждое слово.
Его лицо и губы стали одного, серо-землистого цвета, и он все ближе придвигался к лицу Худайкула.
Худайкул молчал, ничего не понимая, и отстранял лицо все дальше от Августа, силясь зачем-то взглянуть на быка. Но Август крепко держал его окостеневшими пальцами за ворот халата, и Худайкул все никак не мог посмотреть туда, куда хотел.