Рыхси бросилась ее обнимать, поспешно приговаривая:
— Нет, нет, сестра… Не сердитесь на нас… На наш кишлак не сердитесь! Ведь это не мы… не народ, то есть… Народ вас любит…
Из соседних домов пришли еще женщины, и на душе у Нади опять стало легко. Когда она уже садилась на дрожки, Рыхси и набежавшие к ней соседки толпились возле, а на улице, как всегда, гомонили ребятишки, выходили из калиток женщины, наперебой, как бывало, приглашали Надю зайти в дом. Последний двор, куда она зашла, был двор Исламбека. К счастью, его не оказалось дома, и Надя была довольна. Перешептываясь и переглядываясь, женщины пригласили ее в ичкари, на свою половину. Надо уже было спешить возвращаться в Ореховку, но все-таки Надя посидела с женщинами, выпила чаю. Когда она поднялась, собираясь уходить, на пороге вдруг появился Исламбек. Три молоденькие жены его тотчас метнулись по углам, прижались к стене, словно дети, а четвертая, старшая, молча стояла над неубранным дастарханом, опустив голову, не смея взглянуть на мужа.
Грозный, чернобородый, в белоснежной высокой чалме и распахнутом чесучевом халате, он стоял в проеме узкой двери, заложив за спину руки, загораживая собою дневной свет.
Надя вежливо поздоровалась с ним, но он не ответил. Вдруг рука его мелькнула в воздухе, и в мягкие покорные плечи старшей жены со свистом впилась камча. И прежде, чем, Надя успела вскрикнуть и загородить собою женщину, камча Исламбека еще два раза просвистела в воздухе. Затем он снова убрал руки за спину, резко повернулся и ушел, так и не проронив ни слова.
Невеселые возвращались Надя и Кузьма Захарыч в Ореховку. На возмущенный, негодующий рассказ ее о варварстве Исламбека, которого боятся все жители кишлака, Кузьма Захарыч ничего не отвечал. Он несколько раз взглянул на свою молоденькую спутницу, но продолжал молчать. Надя давно заметила, что Кузьма Захарыч знал цену своим словам, всегда, прежде чем ответить человеку на его вопрос, имел обыкновение подумать, выдержать паузу, погладить согнутым указательным пальцем усы. И по тому, как он думал, взглядывая на собеседника, как гладил усы, можно было ждать лукавых, добродушных, мудрых слов, но не грустных, не скорбных. Теперь же, слушая Надю и молча изредка взглядывая на нее, он словно забыл, что у него есть усы.
Они долго ехали молча. Лошадь бежала ленивой рысцой, Кузьма Захарыч не понукал ее.
— Вы представляете, Кузьма Захарыч, камча у него в палец толщиной, а эта самая Мухаббат… Вы не знаете, что значит это имя в переводе?.. В переводе — Мухаббат — Любовь, Люба… Она, бедненькая, лишь в одном платье, — опять заговорила Надя, — Я не понимаю таких, как Исламбек. Ведь она жена его. Неужели это из-за меня, Кузьма Захарыч?… Ну что же вы молчите?..
— Эх, Надежда Сергеевна, Надежда Сергеевна, — отозвался наконец Кузьма Захарыч. — Уж больно доброе сердце ты, дочка, имеешь. И из-за этой доброты ничего дурного вокруг не видишь. Думаешь, все люди добрые.
— Да ведь сколько раз мы сюда приезжали и всегда нас так радушно все встречали. Даже Исламбек не был исключением. А сегодня… Что с ними со всеми произошло? Неужели этот грязный знахарь… Это чудовище…
— Да ведь жена Мавляныча сказала. Что же ты, ничего не поняла разве?..
— Она сказала, что все это Исламбек, знахарь, местный мулла да лавочник Тешабай подстроили. Да ведь зачем?.. Я для их же здоровья стараюсь. Езжу, трясусь на этих дрожках! Пыль глотаю.
— Верно. Только Исламбеку, мулле, лавочнику да и этому лешему немытому, знахарю нашему, невыгодно, чтобы люди маленько прозревали, лучше бы видеть стали. Ведь тогда все эти Мавлянычи, Балтабай да Декамбай перестанут их слушаться, бояться перестанут. А им надо, чтобы они их боялись, чтобы в нищете жили. Тогда они втроем либо вчетвером будут весь кишлак держать в своем кулаке.
— Да я-то здесь при чем, Кузьма Захарыч?!
— Ты?!
— Ну конечно.
— Не понимаешь?..
— Нет.
Кузьма Захарыч слегка натянул вожжи, заставил лошадь идти шагом. Опять долго молчал, постукивал кнутовищем по оглобле.
— Что же вы, Кузьма Захарыч?.. — снова напомнила Надя.
— А что?
— Молчите опять.
Она сидела на дрожках, как всегда, поставив обе ноги на подножку, лицом к обочине дороги, к проплывающим мимо полям, садам, одиноким курганчам с балаханами, возникающим то далеко среди подернутых фиолетовой дымкой деревьев, то у самой дороги, в золоте предвечернего солнца; Кузьма Захарыч сидел, вытянув одну ногу так, что почти касался тугим сапогом лошадиного хвоста, а вторую свесив позади переднего колеса за широким железным щитом, предохраняющим седоков летом от пыли, а зимой от грязи, летевших из-под колес; все четыре колеса вертелись и стучали по дороге, прикрытые сверху этими щитами, покрашенными Кузьмой Захарычем черным лаком.